|
Впрочем, что касалось вашей покорной слуги, то мальчики-одногодки ничуть не соблазняли меня, как и прежде, они интересовали меня потому, что выходили со мною на сцену в па-де-де либо в четверке, но не более того. Пока иные из моих подруг влюблялись в какого-нибудь из танцовщиков, чтобы иметь причину для мечтаний и страданий, я была поглощена исключительно мыслями о своей работе и о мосье Петипа, который был ее воплощением. Маэстро присутствовал на всех репетициях «Спящей красавицы»; его непреклонность в отношении нас диктовалась его всепоглощающею страстью к танцу. Он не спускал нам ни малейшей ошибки в положении ног или наклоне головы, заставлял раз за разом повторять па, которое казалось ему исполненным наспех, сам вскакивал на подмостки, чтобы продемонстрировать нам те или иные жесты рук или движения с покачиванием корпуса, которые могли ускользнуть от нашего внимания. Несмотря на возраст маэстро, его тело оставалось по-прежнему гибким. Наблюдая, как он управляет нашей труппой, я прониклась чувством, что он моделирует наши аттитюды, вдохновляясь той же волей, какой вдохновляется ваятель, который лепит из глины.
Время от времени к нам в театр наведывался сам Петр Ильич Чайковский и, усевшись в первый ряд партера, внимательно и безмолвно наблюдал за ходом репетиции. Он производил на меня впечатление, и не только благодаря своему громадному таланту, но и благодаря легенде, которая окутывала его имя в течение стольких лет. Седеющий, с короткой бородкой и пылкостью во взгляде, он выказывал столько же нервозности в манере держаться, сколько строгой элегантности в манере одеваться. В своем черном, наглухо застегнутом сюртуке, при накрахмаленном воротничке и аккуратно завязанном галстуке он походил бы на какого-нибудь высокопоставленного функционера, если бы глаза его порою не озарялись мистическим сиянием, которое, впрочем, тут же сменялось выражением взгляда загнанного в ловушку зверя. Я знала, что на своем шестом десятке он находился на вершине славы и от концерта к концерту по всей Европе опьянялся рукоплесканиями и меланхолией. В театральных кулисах перешептывались о «странностях» его интимной жизни, кое о каких вещах, о коих «не пристало говорить», и о том, что он выпивает, дабы забыть про все про это. Я задавалась вопросом, какого же еще утешения он ищет, ибо он, по-моему, достиг всяческого мыслимого и немыслимого счастья. Но то, что он, если верить любителям сплетен, имел некую склонность к хмельному, пробуждало во мне сочувствие: в этой слабости истинного гения я словно видела извинение жалкому существованию своего отца, топившего в рюмке печаль-тоску. Кстати, от меня не укрылось, что во время наших репетиций красивое, но озабоченное лицо Чайковского светлело и на нем возникало чувство облегчения – словно его околдовывала не только сочиненная им музыка, но и пластическое воплощение, которое мы сообщали ей. Наш язык столь точно соответствовал его языку, что он порою бил в ладоши после той или иной ловко выполненной вариации. Когда, искусно выстроив enchaînement, возвращался в зал Мариус Петипа, оба великих маэстро предавались тихим перешептываниям, прерываемым восклицаниями и смехом. Они были точно два старых лицедея, счастливых при виде удавшегося фарса. По всему было заметно, что согласие между ними выходило за рамки взаимного уважения, становясь неким веселым сговором. Колдуя над спектаклем, они пребывали в таком взаимопонимании, что, украдкою бросая на них взгляды, я порою путалась, кто из них сочинил музыку, а кто приспосабливал ее к действу на театральных подмостках.
* * * Генеральная репетиция состоялась 2 января 1890 года. То там, то здесь носились слухи, что сам Государь Император Александр III с семейством изволит почтить событие своим присутствием. Такая перспектива подогрела во мне амбицию показать себя на высоте, достойной столь знаменательного события, и в то же время вселила в меня страх, что я окажусь технически не способной к этому. |
