Тут Витек, блин, и предложил:

— Может, и мужику пивка нальем? Неудобно как-то: сами пьем, а человек мучится! Пошли, Ильич, познакомимся!

— А то! — отвечает Ильич; культурно, значит, отвечает. — Гуртом и батька бить легче. Пошли!

Сказано — сделано. Извлекли еще один стакан из пластика (большой, полулитровый), Ильич в него пива от души нацедил, аж пена с краев выпятилась — и к мужику направились.

Подошли.

Мужик под деревом сидит, лысина потная вся, глаза закрыл и дышит по-дурному: будто спущенное колесо шипит. Потом перестал шипеть.

Устал, блин.

— Привет! — Это Витек. — Пиво будешь?

Молчит мужик.

— Эй! Ты чего, заснул? — решил помочь другу Ильич. — Мы тебе пива принесли, охладиться! И вообще: пошли к нам, к костру! Скоро шашлыки поспеют, пивка тяпнем, водочки, покажешь детворе, как лбом сосны валят… Ну, пошли, мы угощаем!

Молчит мужик.

Блин.

— Не, мужик, без обид. Бери стакан — и айда!

Молчит мужик. Сидит домкратом, глаза закрыты… может, и правда заснул? Или брезгует простым народом? Ну тогда так бы и сказал: мол, не пью там или еще что. А чего молчать-то?

Вот и Витьку, похоже, то же самое в башку пришло. Он возьми, Витек-то, да и культурно так встряхни мужика за плечо:

— Чего молчишь-то, лысый?!

И вдруг как заорет!

Витек, в смысле, заорет, а не мужик.

А мужик вдруг подскочил, аж ноги сплелись-расплелись, и сразу метрах в двух от Витька оказался. Витек орет, матерится, за руку держится.

— Он, — кричит, — козел, мне с ладони шкуру ободрал! Акула ты злющая, людоедская, я тебя, падла…

А лысый пятится, блин, глазенками исподлобья зыркает — и все молчит.

Тут уж и Ильич не стерпел.

— Ты, — говорит, — что ж такое творишь? Некультурно творишь, лысый! Приемчики свои косоглазые на нас решил показывать? Мы к тебе, блин, со всей душой да с пивом — а ты?! Вот сейчас начистим тебе с Витьком ряшку, чтоб знал в следующий раз, — и никакое твое карате не поможет!

А лысый все пятится и бормочет.

То ли по-ихнему, по-азиатски, то ли тоже матерится, только культурно.

Тут Надюха Витькова подбежала, начала лысого крыть — того и гляди, шишки с сосен посыплются. Это она умеет. Бой-баба. Лысый голову в плечи вжал, набычился — но стоит, блин, не уходит. Ильич тем временем в расстройстве душевном (у-у, паразит, так день хорошо начинался!) выхлебал недодаренный стакан пива. Рыгнул. И к машине отходить стал — за монтировкой. Мало ли… Только тут Ильича на полпути словно за горло взяли: Надюха орет-орет и вдруг умолкает, прямо на полуслове!

Когда такое было?!

Плюнул Ильич на монтировку, обернулся посмотреть, в чем дело, — глядь: выходят из лесу трое мужиков и баба. Не спеша так выходят, вразвалочку, и к лысому направляются. Передний, с бородищей рыжей, сигаретой дымит, издалека кричит:

— Привет, Вован! (Или Володька? — не разберешь).

Это лысый, значит, Вован.

Или Володька.

Вот тут-то Ильич и смекнул: пора, кажись, ноги делать. Потому как эти трое (два бородатых, один еще и в очках, чистый Бармалей, а крайний, без очков-бороды — в «Адидасе» и с рукой загипсованной; а баба, она баба и есть…) Тьфу ты, сбился. Так вот, эти трое с Вованом-Володькой, что людям шкуру на ходу обкусывает, явно знакомы.