- Расходимся!

Захрустел кустарник, и две тени опрокинулись в ночь. До самого кургана Савва ощущал у себя на затылке прерывистое Петькино дыхание. Они залегли метрах в пятнадцати от летнего загона. Потом Петька приподнялся и, надсадно крякнув, бросил сухой ком земли туда, за изгородь. Почти сразу же залаяли собаки. Ошалевшие тени их метались вдоль изгороди, и лай - визгливый, с подвываниями - разрывал хрупкую лунную тишину. Савве думалось, что прошла вечность, когда над степью, перекрывая собачий лай и гулкий грохот его сердца, взлетел и поплыл дикий, почти нечеловеческий крик:

- А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..

Где-то сбоку от прямоугольной ферменной коробки замельтешили огни, подгоняемые топотом и гортанными вскриками. Петька кубарем откатился в сторону и, пружинисто вскочив, рванулся в степь, и собственная его тень гналась за ним. Савва почувствовал, как освинцованная тяжесть наваливается ему на плечи. Какая-то огромная беспощадная сила вдавливает его в землю, не оставляя сил подняться.

Так, он слышал, бывает с летчиками в падающих самолетах: инерция падения лишает их воли, и сладкий зов смерти сводит на нет спасительное благо парашюта. Он срастался со степью, ощущая только гул своей крови в полной и оттого казавшейся осязаемой на ощупь тишине.

Комната выглядела душным склепом с одним квадратным отверстием в звездную преисподнюю. Резко звякнула входная щеколда, и дрожащее пятно света внезапно выхватило из темноты кусок стола и угол против двери. Вошла Дуся, поставила лампу на подоконник и, зябко оправляя на себе телогрейку, села на краешек Зяминого топчана.

- Степан следом за вами пошел. "Пойду, говорит, чует, говорит, мое сердце - худо будет".

Савва сидел за столом бок о бок с Валетом и Петькой и так же, как они, старался не смотреть в сторону пустого Зяминого топчана. Дуся опять, но уже ни к кому в отдельности не обращаясь, а как бы спрашивая самое себя, сказала:

- Утихло, наверное? Может, пойти? Может, намордовались и бросили, а?

Валет процедил сквозь зубы:

- Чуть позже попробуем.

Петька вздохнул:

- Бесполезно.

Савва почувствовал, как злость, жаркая и удушливая, свела ему скулы, и он заговорил судорожной скороговоркой:

- Нет, мы пойдем, мы пойдем все равно. Я буду грызть им глотки, но мы отобьем Зяму. Если Петька не хочет, пусть остается, и ты, Валет, тоже, если не хочешь...

Валет хмуро перебил его:

- Брось травить. В словах душу набираешь. Мы пойдем вместе, но чуть позже, когда поутихнет. Они не могли его взять. У них другой почерк. И вот что...

Но в это мгновение дверь, распахнувшись, натужно заскрипела петлями, и на пороге вырос Степан с Зямой, как с полупустым кулем, в вытянутых руках.

- Жив еще, - он осторожно перевалил Зяму на топчан, - слышь, дышит. Степан вытянул из-за пояса грязное кнутовище, пошарил по комнате глазами и, подойдя к торцовой стене, сорвал с нее желтозубого счастливца со сберкнижкой в вытянутой над головой руке. Он вложил кнутовище в бумагу и одним движением содрал с него кровавую грязь. Из-под грязи, как змея из старой колеи, выпростался витой, желтой кожи хлыст. - Вот рядом с ним, - бородач кивнул в сторону распластанного по топчану Зямы, - нашел. Знакомай?

Хлыст, свернувшись поверх стола тугим кольцом, наглухо заарканил тишину в комнате. Тяжкую тишину.

XI

Едва начало светать, мастер примчался на завод:

- А ну, до меня!

Валет поднялся первым. Сначала он посмотрел только на Петьку. На Савву и Степана он почему-то не посмотрел. И еще на Дусю он тоже не смотрел. И по всему видно было, что они хотят идти без них. Тогда Савва все-таки встал тоже. И никто не остановил его. И больше никто никого не останавливал и не переглядывался.