Левоногова вздохнула и плеснула в бокал остатки шампанского. Она решила, что запечатает хронику в пустую бутылку. Через миллионы лет её отыщут, поместят в музей и будут расшифровывать осьминогие головоногие археологи.

И вдохновенно строчила, аж клавиатура трещала. «Человечество доигра-а-А-А!..»

Страшный грохот на улице перепугал квартал. Началась паника, вопли, кто-то пытался выброситься с балкона. Вереница закутанных в простыни сектантов с ангельским сладкоголосым пением прошествовала в сторону кладбища.

Оказалось, ничего страшного. Это бомж Бухалов по пустынной улице с грохотом тащил золотой унитаз. Он его выковырял в брошенной квартире бизнесмена Безденежных. На стук бомжа в «Приём цветмета» – весёлый пьяненький женский голос крикнул за закрытым окошком:

– Приёма нету! Чиво, совсем народ рехнулся, чиво ли? Конец света, а они тащут и тащут, тащут и тащут.

Голос сильно напоминал подружкин Полькин. Рядом с ней за закрытым окошком раздалось мерзкое мужское гоготанье.

С горя Бухалов спустился в родной люк теплотрассы. Там, по-королевски воссев на золотой унитаз, он вынул увесистую бутыль медицинского спирта. А также с глухим стуком высыпал из мешка банки с тушёнкой и рыбными консервами.

Не далее как неделю назад, ходя за мороженой клюквой, он провалился в яму. Яма оказалась битком набита консервами.

Открывалки, само собой, у Бухалова не было, а нож он нечаянно потерял в сугробе. Трясущимися с похмелья и голодухи руками он долго лупил камнем-голышом по банке. Она сплющилась и выдавила немного мясинок и мутного сока.

В пять заходов, в течение пяти дней, содержимое этой и близлежащих продуктовых ям-тайников переместилось под бухаловскую теплотрассу.

Всю ночь Бухалов пировал, урча от удовольствия, как медведь. Для полного счастья только не хватало рядом толстой, чумазой и горячей, как печка, Польки.

Утром он проснулся от сильной жажды и выполз наверх. Горстями сгребал пушистые, как пирожные «зефир», снежки и кидал в мохнатый рот.

Начинался новый день. Вставало зимнее солнышко – румяное, умытое и хитрое – как девчоночья физиономия, как у Польки сорок лет назад.

Прокладывало в пухлых снегах ровную розовую дорожку из пыхающих огоньков, искорок – будто толсто посыпали битыми стекляшками. Будто тыщи всяких бутылок: красных пивных, белых водочных, зелёных шампанских, синих из-под портвейна (его уважала Полька) – не жалея расколотили и искрошили меленько, в сверкающую пыль.

Стояла такая тишина, что в морозном фиалковом воздухе слышно было хрупкое потрескивание ломающихся и осыпающихся игл у редких невесомых снежинок. Деревья замерли в голубых, лиловых, серебристых меховых шубках.

Полька не могла на такие шубки наглядеться. Вечно тянула Бухалова к витринам, откуда их неизменно с руганью прогоняли охранники. Эх, Полька, изменщица Полька!

…Деревца замерли, боясь шевельнуться, стряхнуть с себя эфирный наряд. Измученный ночными переживаниями, город спал и не видел этой фантастической неземной, девственной, первозданной, новорождённой красоты.