— Конечно, Лу. Можем в субботу пойти поохотиться на холмах. А в город тогда не поедем.

У Гэса поднялось настроение, когда он подумал о тех местах, где охотился. На холмах Гошен было так спокойно: ходишь-бродишь по траве, высматриваешь следы кролика, прислушиваешься к песне краснокрылого дрозда...

Гэс чуть ли не бегом бросился запрягать лошадей в культиватор и выехал в поле. Он погонял, пытаясь наверстать время, истраченное на поездку в город. Лошади были молодые; они еще помнили необъятные просторы Монтаны или Айдахо, где их отловили, но кое-чему уже выучились; отец говорил, что тяжелая работа — лучшая наука.

В полдень Гэс распряг лошадей и отвел их в тень конюшни, потом направился в дом на обед.

По пути его встретил Мартин. Странная улыбочка искривила его тонкие губы, в глазах светилась какая-то особая радость. С одного взгляда Гэс понял, что произошло. И смирился с неизбежным, как судный день, наказанием.

— Ну, братец, в этот раз ты вляпался, — сказал Мартин вкрадчиво. — В этот раз...

— Лу? — прервал его Гэс.

— Дай мне сказать!

— Я уже и так знаю, что ты собираешься мне сказать.

Гэс обошел Мартина и пошел к дому.

— Подожди! — крикнул ему вдогонку Мартин. — Если тебя сейчас увидит папа, он тебе крепко всыплет.

— А что все-таки случилось с Лу?

— Он вроде как мозгами двинулся. Совсем рехнулся! Поет песни, размахивает своей тростью, предлагает всем выпить той пакости, что ты привез.

— Я не думал, что он сразу возьмет и напьется.

Гэс, взлетев по ступенькам, вбежал в большую кухню. Его встретили пулеметный огонь, колючая проволока и отравляющий газ косности и непонимания.

Лу сидел на стуле и клевал носом. На столе, застеленном клетчатой клеенкой, стояла пустая бутылка. Отец стоял возле умывальника и выливал содержимое из второй бутылки, держа ее так, будто она была отвратительной змеей.

Услышав, как хлопнула дверь, Лу зашевелился и запел, захлебываясь словами:

Мадмуазель из Арментьера

Позвала Фрица на часок

Пройтись в зелененький лесок,

Чтоб обниматься, целоваться

И в мягкой травке кувыркаться.

А на травке, в лесном мраке,

Воткнула она Фрицу штык в сра...

— Замолчи! — закричал отец. — В доме женщины!

Мадмуазель из Арментьера,

О, мадмуазель из Арментьера,

Можно забыть и снаряды и газ,

Но не забыть ее ласковых глаз!

— Это все из-за тебя! — крикнул отец, испепеляя Гэса взглядом.

— Не знаю, папа, — сказал Гэс.

— Кто привез ему эту гадость? Сам-то он со двора не может выйти!

— Все виноваты понемножку. — Гэс смотрел отцу прямо в глаза.

— Прекрати сейчас же!

— О мадмуазель, о, мадмуазель...

— Если вы не будете прислушиваться к другим, папа, вам никогда ничего не понять.

— А я и не собираюсь прислушиваться к семнадцатилетнему щенку, который сам не понимает, что делает! Нашелся защитник этого пьяного сквернослова, этого... этого калеки!

— Ну, ладно, тогда я снова вернусь в поле.

— Никуда, Гэс, ты сейчас не пойдешь! Ты выслушаешь все, что я тебе скажу! И вообще — отныне ты будешь делать только то, что я тебе буду приказывать!

— Да, сэр. Я понимаю и не сержусь на вас.

— Мне не нравится, каким тоном ты со мной разговариваешь!

— Папа, вы, наверное, не помните, у нас когда-то был наемный работник, Джюбал... Черный, играл на банджо.

— Отчего же не помню? Отлично помню его дерзость и наглость.