— В бухте водятся спруты, и щупальца у них толще мачты.

Матвей Корнеевич принимался рассказывать страшные матросские сказки о скумбрийном царе Селигарде, о Зеленушке, о Тендровском скате, насылающем на людей желтую когтистую зыбь…

Но вода в море была тихая и светилась приветливой синевой. Она до самого дна была полна солнца, и Энкарнансион весело и громко смеялась.

Приближалась осень. Старый моряк с беспокойством поглядывал на девочку. Как перенесет стужу юная валенсийка?

Ветви деревьев медленно роняли листву. Над городом, гаванью, морем стояла прозрачная, янтарная тишина, какая бывает лишь в последние дни осени.

Холодные ветры налетели сразу. Город изменился. Загудели долгие косые дожди, и все сделалось неприглядно серым.

Испанка притихла.

Жалась к огню, напевая грустную песенку о Хоселито-дождинке.

В одну из ночей, когда, заглушая рокот портовых кранов, бесновался норд-остовый ветер, Матвей Корнеевич, поднявшись, осторожно снял открытки с видами Валенсии, висевшие над кроватью девочки.

Но, проснувшись утром, маленькая испанка рассердилась:

— О, миа капитан папа, кто взял мою Валенсию?

Матвею Корнеевичу пришлось вновь прибить к стене виды Валенсии.

— Больше не прячь! — Она указала рукой на сердце: — Валенсия — здесь. И Одесса тоже здесь, миа капитан папа…

Моряк ласково смотрел на девочку. Она все ближе жалась к огню — чугунному казану, в котором трещало желтое пламя.

— Придется кутать тебя в меха, как эскимоску, Энка, — сказал Матвей Корнеевич.

Но испанка весело встретила первый снег. Лепила снежную бабу. Играла в снежки. Бродила в гавани под ледяным ветром.

«Видишь, какая твоя Энка!» — говорили Матвею Корнеевичу глаза девочки.

Как-то раз Энка сказала:

— Миа капитан папа, все девочки во дворе ходят в школу, я тоже хочу заниматься, учиться плясать…

— Плясать?

— Да, я хочу в училище танцев.

— Нет, — сказал Матвей Корнеевич, — быть танцовщицей — это для тебя мало. После школы ты пойдешь в медицинский институт, станешь врачом.

— Не хочу!

— Тогда в мореходное училище: ведь ты любишь море. Твой дед, твой отец — моряки.

— А я хочу сделаться балериной! Смотри! — Энка принялась отплясывать «хотта баска», кружась, как легкий весенний ветерок. — Смотри, миа капитан папа, как я танцую!

Она настояла на своем.

Пришла весна. Ветры апреля, теплые, мягкие, как крыло чайки, парящей в полдень над морем, веяли над Одесской бухтой. Весна в гавани расцветала флагами кораблей. Рокотали лебедки. Пестрели марки разнообразнейших судовых обществ на пароходных трубах.

Это был мир кораблей — мир Матвея. Много лет провел боцман на ближних и дальних морях.

И теперь море не раз звало моряка вдаль. Желание продолжать морскую службу, вопреки запрету врачей, не раз охватывало его. По-юношески загорались глаза старого боцмана, когда он глядел на море.

— Теперь я человек-якорь, — не то печалясь, не то шутя говорил он Энкарнансион. — Да, Энка, якорь…

— Неправда, ты и я — паруса, мы несемся… Навстречу Валенсии я несусь. Я поживу там немного — ну месяц, два, — а потом вернусь к тебе. Здесь хорошо.

Матвей Корнеевич с нежностью гладил черные локоны девочки. Он верил — она навсегда останется с ним в Одессе.

В апреле он поступил мастером в такелажные мастерские порта.

Теперь хозяйство вела Энка. Быстрая, ловкая, она успевала отлично заниматься и хорошо готовить обед — правда, такой, какой она любила: много перца, много бобов, много томата.