Чувствуется, что Евфаритский и вся компания были сильно не в себе. Сначала один из них промазал, с двух шагов стреляя в Островского, затем все они, паля из револьверов и карабинов, не сумели попасть в барона, парой секунд позже появившегося примерно на таком же расстоянии.

«На звук выстрела, — продолжает Рябухин, — из соседней палатки выскочил Унгерн с двумя ламами и был встречен градом пуль. Барон упал на четвереньки и быстро пополз в кусты, окружавшие лагерь монгольского дивизиона. Заговорщики еще несколько раз выстрелили наугад по кустам, затем приказали штабу садиться в седла и следовать за бригадой. Вслед за тем они поскакали каждый в свою часть».

Эти кусты, куда на четвереньках юркнул грозный барон, упоминаются только у Рябухина. Он его ненавидел, никогда этого не скрывал, чувства вины перед ним не испытывал, ностальгии — тоже, поскольку его жизнь в эмиграции сложилась благополучно, и не считал нужным утаить настолько же колоритную, как и унизительную для Унгерна подробность. Князев пишет, что барон побежал «в гору» и исчез в темноте.

Тем временем офицеры сумели успокоить людей. Некоторые части, на ходу перестраиваясь в походный порядок, потянулись по направлению к дацану, другие еще оставались на месте, но вскоре остановились и те, что ушли вперед. В кромешной тьме невозможно было двигаться по узкой дороге среди сопок. Решили подождать рассвета.

Появившийся к этому времени Евфаритский приказал выставить в оцепление сотню казаков и пулеметы — из опасения, что Унгерн с помощью монголов попытается переломить ход событий. Никто понятия не имел, где он, всеми владело страшное возбуждение. Вдруг послышался стук копыт по каменистой дороге. Шепот пронесся по рядам: «Барон! Барон!»

Объехав заградительную цепь, Унгерн спустился по склону холма и направился к изменившему ему войску. «Офицеры, окружавшие меня, — вспоминал Рябухин, — поспешно бросились в сторону, на бегу выхватывая револьверы и щелкая затворами карабинов… Я вытащил мой старый кольт, решив скорее выпустить себе мозги, нежели подвергнуться пыткам, которые ожидали всех нас, если мы попадем в руки барона».

Через минуту выяснилось, что рядом с Унгерном никого нет. Он ехал абсолютно один и, впотьмах не понимая, какие части находятся перед ним, спрашивал: «Кто здесь? Какая сотня?» Никто не отвечал. Узнав Очирова, командира Бурятского полка, Унгерн крикнул ему: «Очиров, куда ты идешь?» Не дождавшись ответа, скомандовал: «Приказываю тебе вернуть полк в лагерь!» — «Я и мои люди не пойдем назад, — сказал Очиров. — Мы хотим идти на восток и защищать наши кочевья. Нам нечего делать в Тибете». Ничего не добившись, Унгерн подъехал к 4-му полку и стал уговаривать казаков продолжать войну, говоря, что если они пойдут в Маньчжурию, то «от голода будут глодать кости друг друга, что красные завтра же истребят их всех до одного». В ответ — ни звука. Барон поскакал дальше и, перемежая угрозы руганью, произнес такую же речь перед артиллеристами. Ответом было «все то же упрямое грозное молчание». Тогда Унгерн начал выкликать имена тех, кого он не видел, но полагал, что они где-то здесь. «Доктор, — издали крикнул он Рябухину, — поворачивайте госпиталь и раненых!» Потом: «Рерих, я приказываю вам повернуть обоз!» Никто не отвечал, никто не двигался с места.