В годы Гражданской войны Унгерн поведет борьбу не просто с выскочками-большевиками, а с очередной реинкарнацией тех демонических сел, которые, по его словам, создали III Интернационал «три тысячи лет назад», в Вавилоне, и окончательно восторжествовали после падения двух противостоявших им великих империй — Романовых и Цинов. Подобные представления не слишком отличаются от ассирийского и монгольского вариантов того же мифа о пребывающем в мире древнем зле и того же обостренного войной чувства близости ионических чудовищ, рвущихся на поверхность земли, но удерживаемых какой-то сакральной преградой.

Никитин, русский консул в Урмии, видел под Оранаяом ассирийский каменный храм Марен-Мем — маленький, без окон и украшений. «Этот храм, — рассказывал он Шкловскому, — не был разрушен курдами. Мало того, они оставили в живых даже родню христиан, священников храма. Объяснялось это тем, что, по преданию, под этим храмом заключен Великий Змий, который вышел бы, если бы храм разрушили».

Схожая легенда существовала в Монголии, где все окончилось менее благополучно. Роль посвященного Богородице несторианского храма здесь исполнял огромный камень в степе возле Улясутая; вместо Великого Змия под нем были заточены собранные отовсюду и заклятые некем ламой злые духи. Рассказывали, будто их выпустили на волю сами же унгерновцы. Не то из любопытства, не то желая отомстить монголам, перешедшим на сторону красных, они сдвинули с места священный камень и освободили пригнетенное им мировое зло.

Весной 1917 года забайкальцы в составь дивизии Левандовского совершили поход в персидский Курдистан. Среди них было много бурят, и спустя десять лет тот же урмийский консул Никитин, в эмиграции ставший евразийцем, увидел в этом походе проявление таинственных «ритмов Евразии». Сравнение с персидским походом Александра Македонского он считал «мелодекламацией нашего лжеевропеизма», настаивая на иной аналогии: «Кампания в Персии должна вызывать в памяти не македонские фаланги, а всадников Хулагу, тогда великого монгольского хана».

Теперь русская армия двинулась в эти края по воль Великого Белого Царя, то есть Николая II, но за 600 с лишним лет мало что изменилось. Так же медленно тянется под знойным азиатским солнцем конная колонна, так же на развилке дорог направляет ее выставленный головным дозором «маяк» — «плосколицый скуластый казачина-бурят» со своей пикой и «всяким добром, притороченным к седлу». Он — вылитый воин Хулагу, «зорко глядят раскосо поставленные глаза, стоит не шелохнется большеголовый, широкогрудый, мохнатый и злой конлк лго». Немногим отличается от него и русский казак на такой жл низкорослой лошадке. Он лишь пошире в плечах, выше ростом, и ноги ниже свисают под лошадиным брюхом: «Так и кажется иной раз, что конек его о шести ногах».

Никитин вспоминал: «Эти освоители евразийских пространств, эти «пари», как они сами меж собой перекликаются («паря», то есть «парень». — Л. Ю.), поражали меня своей способностью быть у себя в самых глухих углах Центрального Курдистана. В этих гиблых местах наши читинцы, аргунцы, нерчинцы и др. рысили на мохнатых коньках своих, как у себя дома, ходили дозорами, разведывали, языка добывали, и все это проделывали, так сказать, в терминах своей забайкальской географии: ущелья оставались у них и здесь «падями», курдские сакли — «фанзами», курды — «манзами», просо — «чумизой», а кукуруза — «гаоляном». Все плоды земные для наших «парей» были безразлично «ягодой», будь то виноград, инжир или дыня». Никитину кажется, что эта на редкость естественная приспособляемость типична для обитателей евразийских просторов, что она есть «свойство духа, как бы сжимающего громадные пространства через их уподобление».