– Теперь я об этом жалею...

– Знаешь, может быть, нам нечего опасаться? Если к ней и вернется память, то ей, как безумной, никто не поверит. Как они поймут, где в ее словах правда, а где игра больного воображения? Да и сама она этого не поймет.

Справа от себя я вижу в стене огромную черную дыру и в страхе замираю. Меня подталкивают. К шуршанию камней под нашими ногами примешивается другой звук, и я понимаю, что это шум моря. Но это не рев воды в бухте Дьявола, а тихий плеск воли.

Я вижу перед собой чугунную дверь с решеткой в центре. Ее толстые прутья сильно изъедены ржавчиной. Дверь наполовину открыта, а за ней – камера. Окошка в ней нет. Меня вновь охватывает ужас, и я как утопающий за соломинку пытаюсь схватиться за прутья, но не успеваю. Получив удар в спину, я вваливаюсь в темную камеру и плашмя падаю на пол. Дверь за мной с громким скрипом закрывается. В отчаянии я вскакиваю на ноги, хватаюсь за чугунные прутья решетки и начинаю изо всех сил трясти дверь. Джоан светит фонариком своему любовнику, а тот задвигает тяжелый чугунный засов. Яркий луч света ослепляет меня, и я, закрыв глаза, отступаю назад.

– Не бойся, Эли, – слышу я голос Урсулы Грант. – Долго взаперти мы тебя не продержим. Тому, кто был здесь до тебя, повезло гораздо меньше. Его в эту камеру заточил Эндрю Хейлсворт и собирался убить. Но не успел: он, как и ты, Эли, сошел с ума и покончил с собой. А его пленника так и не нашли. Бедняга оставался в этой камере до тех пор, пока не превратился в пыль. Она у тебя под ногами. Он отсчитывал дни и делал зарубки. Ты их видишь, Эли? Вон они на стене, там же его имя. Для Джоан эти зарубки – главное доказательство того, что в нашем роду был сумасшедший.

– Не говори так! – кричит Джоан.

Луч фонарика скользит по стене и высвечивает на камне черточки и буквы. Но мне они уже ни о чем не говорят.

– Насколько мне известно, пленником старика Эндрю был священник, – вновь раздается голос Урсулы. – Но ты, Эли, не бойся – так долго, как он, ты в этой камере не пробудешь. Ты больна и должна некоторое время побыть в изоляции. Так поступают со всеми умалишенными, тебе, как медсестре, это хорошо известно. Я принесу тебе одеяло, еду и крепкий кофе. Когда ты успокоишься и не будешь представлять угрозы для окружающих, я тебя выпущу. Будешь блуждать в темноте до тех пор, пока тебя не найдут. Потом тебя отвезут туда, где место таким, как ты.

– Надо оставить ей фонарик, – сказала Джоан. Я услышала, как по каменному полу камеры что-то покатилось.

– Вряд ли она сможет им воспользоваться. Ты только посмотри на нее! Она уже ничего не соображает. Посмотри, как она сидит! Это же поза ребенка в утробе матери! Мы называем ее эмбриональной. Сейчас твоя бывшая подруга уходит в небытие, откуда она может и не вернуться. Да, такое случается часто...

– Нет! – вскрикивает Джоан. – Эли, не надо!

В отличие от остальных студентов, которые с огромным вниманием слушали доктора Риссона, я на его лекциях по психиатрии часто дремала. После этого я твердо решила, что с психически больными ни за что работать не буду.

Насколько я помнила, доктор Риссон, маленький, очень подвижный старичок, говорил на одной из своих лекций: "Перед тем как войти в конечный ступор, больной шизофренией обычно принимает позу эмбриона. Если он в ней остается, то это свидетельствует о том, что все, что вокруг него происходит, им уже не воспринимается. Он как бы уходит в потусторонний мир, в котором ничего нет. Такой больной не испытывает ни боли, ни голода. Он даже снов не видит". В своей книге о кататоническом состоянии больных шизофренией профессор Гран пишет об идентичности симптомов такого ступора и того, что испытывает нормальный человек после принятия таких галлюциногенных препаратов, как мескалин или диэтиламид лизергиновой кислоты.