Примечателен диалог соперников — в финале, когда партия по сути доиграна и убийца разоблачен. Здесь присутствует столь очевидное взаимоуважение, даже восхищение, при полном небрежении фактом убийства — не потери деревянных фигур, а убийства нескольких ни в чем не повинных людей, что безумие соперников на мгновение начинает выглядеть нормой, рыцарским кодексом чести…

«…Вы никогда не сомневались в том, что выиграю я, — тихо произнес он (сыщик-шахматист Муньос — Д.К.).

Сесар чуть поклонился в его сторону, ироническим жестом снимая с головы невидимую шляпу.

— Ваш шахматный талант стал очевиден для меня. А кроме того, дражайший мой, я был готов предоставить вам целый ряд отличных подсказок, которые, будучи верно истолкованы, должны были привести вас к загадке таинственного игрока. Должен признаться, вы произвели на меня огромное впечатление. Вы так восхитительно своеобразно анализируете каждый ход, что заслуживаете единственного титула: мастера высочайшего класса… Что вы почувствовали, когда нашли правильный ход?.. Когда поняли, что это я?

— Облегчение, — ответил Муньос. — Я был бы разочарован, окажись на вашем месте другой. Вы были симпатичны мне…»

Взаимная симпатия противников, их родство, зеркальность действия и отказ от этики старого детектива — вот что в основном характеризует детектив-игру.

Игровой элемент «Фламандской доски», впрочем, связан не только с шахматами. Перес-Реверте играет и с литературой — здесь есть множество аллюзий, отсылающих читателя к классике прошлых веков, в первую очередь к творчеству Оскара Уайльда. «Портрет Дориана Грея» по сути стал источником одной из основных линий романа, а Сесар — один из главных героев — выглядит новой инкарнацией сэра Генри — правда, некоторые черты уайльдовского персонажа здесь обнажаются и выводятся наружу (например, латентный гомосексуализм в романе Уайльда — и откровенный — у А. Переса-Реверте). Дух Уайльда в романе современного испанского писателя появляется неслучайно: примат эстетики над этикой в событиях «Фламандской доски» очевиден. Потому и превратилось соперничество между сыщиком и убийцей в шахматную партию, что в этом случае эмоции, связанные с многочисленными убийствами ни в чем не повинных людей-«фигур» отходят на задний план; главным же становится удовольствие от игры, азарт, соперничество — то самое соперничество между воплощенным Добром и воплощенным Злом. Только вот Добро в этом случае оказывается по сути идентичным Злу — так же, как идентичны два безумия (о чем мы сказали ранее).

Парадоксом выглядит тот факт, что основой сюрреалистических изменений детективного произведения, выпариванием из его структуры рационального, интеллектуального начала, становится подчинение логики сюжета правилам игры в шахматы — олицетворению именно интеллектуального отношения к окружающему миру. Разумеется, выше мы уже писали о несогласии с такой оценкой Эдгара По. Да и набоковскую «Защиту Лужина» можно рассматривать, как изображение странного, скрытого под сухой логикой шахматных комбинаций — безумия математики и математических абстракций, безумие логики, с неизбежностью уходящей за рамки человеческого понимания, а значит — из области рационального в область иррационального (не зря в той же «Фламандской доске» цитата из романа Набокова становится эпиграфом одной из ключевых глав). Мало того, навязчивое стремление уйти от игры и желание поучаствовать в ней (о чем я писал в начале главы), свидетельствует о существующем внутреннем родстве между произведением, в основе которого лежат представления и образы сугубо иррациональные, — и движением резных фигурок по черным и белым клеткам.