– Ну и что? – агрессивно спросил Володя.

– Да... ничего. Вы уж меня, голубчик, э-э... извините, что я, ничтожный критик, вмешался в ваш, великого актера, рассказ.

Несколько секунд Володя Соболин молча смотрел на Сергея Всеволодовича Качевского. Он ждал подвоха, но подвоха не было.

– Подумаешь, Лев Милиндер, – проворчал Володя. – Да я с ним водку пил, если угодно.

– О, разумеется, – поддакнул Сергей Всеволодович. – Он мне много о вас рассказывал.

– Да! И с Шалолашвили я водку пил!

– О! – изумился критик. – А с Товстоноговым?

– И с Товстоноговым! Пил! Водку!

– А со Станиславским не пили? – спросил критик осторожно.

– Пил! – выкрикнул Володя. – Я со Станиславским вообще по жизни...

Он осекся и растерянно посмотрел на Качевского.

– Браво, – сказал Качевский и хлопнул рюмку водки. – Браво, верю.

Соболин тоже выпил и закусил огурчиком.

– Извольте меня не перебивать, господин мелкий критик, – сказал он раздраженно. – Тот спектакль для новгородских детишек мы сыграли на «ура». Последние сцены доигрывали в темноте, при свете свечей, так как внезапно отключили электричество. Зал аплодировал стоя.

– Как же это вы... э-э... голубчик, впотьмах-то разглядели?

– Актеру не обязательно глядеть, он чувствует!

– Да, знавал я одного... э-э... студента ЛГИТМиКа <ЛГИТМиК – Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии>, который хотел чувствовать. Он, помнится, Раскольникова репетировал. Так представьте себе, голубчик, стал наш студент везде ходить с э-э-э... с топором. Пришил, знаете ли, петлю на подкладку пальтеца, в нее... э-э... топор и давай кружить этаким фертом по городу. Да преимущественно, голубчик, вокруг Сенной. Даже на лекции с топором приходил. Глаза горят...

– Вот! – воскликнул Володя и выпил рюмку водки. – Вот образец актера! Вот глубина проникновения в образ.

– Да уж, голубчик. Проник он глубоко, – ответил критик и тоже хлопнул водки. – На Пряжку увезли.

Володя Соболин задумался, погрустнел.

– Актера, – сказал он, – легко обидеть, потому что актер – это обнаженный нерв. Это раненая совесть. А критик – это кариес. Кариес – и все! Таковы же и режиссеры. Вот во Владивостоке несколько лет назад случай был: прислали из Москвы нового главного режиссера. Его в аэропорту встречает лично директор на «Волге». И спрашивает: куда, мол, везти? В гостиницу или в театр?

– Театр умер! – с надрывом сказал Сергей Всеволодович.

– Хрен! Театр жив! Он вечен и прекрасен! – ответил Володя. – Куда, говорит директор, везти? «В театр!» – ответил главный. Поехали они, значит, в театр, сели в ложу и стали смотреть спектакль. А шла, надо сказать, какая-то современная пьеса. Зрителей этак с ползала набралось.

– Вы хотите сказать, что зрители... э-э... прямо в зале набрались? Раньше, однако, набирались в буфэте, голубчик.

– Зритель – это святое. Папрашу не трогать! Только критики набираются в буфэте, а уж потом прутся в зал...

– Что же поделать... э-э... голубчик, коли на вашу игру смотреть... э-э... трезвому положительно невозможно?

Володя побледнел и выкрикнул:

– Папрашу не перебивать! Значит, сели в ложу, стали смотреть современную пьесу. И вдруг из ложи раздается повелительный голос главного: «Ну кто же так играет? Все с начала!» Актеры опешили, публика в замешательстве. Но – выучка, актерское мастерство сделали свое дело, и актеры продолжили играть.