Вера была еще жива, болезнь удалось блокировать, замедлить ее течение, но даже неспециалисту было ясно, что это не решение вопроса. Стимуляция организма облучениями, вливаниями и еще целым комплексом мер, о которых Буров имел самое смутное представление, могла некоторое время поддерживать жизнь Веры, но как долго? И разве можно такое существование назвать жизнью?

Буров знал, что археологи-чистильщики и раньше умирали от спунса и что работа в АКБ считается едва ли не самой опасной на Земле, но не придавал этому значения. Он до сих пор не мог понять, нет, поверить, что на Земле человеку может что-то угрожать. И вот теперь он, десантник, жив и здоров, а его жена умирает…

Буров не видел ни веселого разлива зелени под гравилетом, ни волшебных зеркал озер, ни плавного парения птиц, уступавших ему дорогу. Он очнулся, только оставив позади белые купола Светогорска, когда до санатория осталось совсем немного. Очнулся и понял, что, как бы ни хотел он сейчас видеть Веру, являться в таком состоянии в санаторий нельзя.

Вдалеке показались коттеджи «Серебряного мыса», блеснула гладь гигантского озера, и Буров дал гравилету команду спускаться.

Он не успел переодеться в Космопорте и так и остался в мятом, стального цвета комбинезоне, резко выделявшемся на фоне молодой зелени. Насколько позволяла высокая, по колено, сочная трава, он широко шагал вперед, не разбирая дороги, и оставлял после себя борозду примятых стеблей, полегших под тяжелыми башмаками. Лугу не было конца, и медовые запахи становились все сильнее, смывали горечь, гнев и обиду на судьбу.

Он шел долго, и перед его глазами плыли яркие звездочки полевых цветов, белые пушистые облака и густо-синее небо. Потом он заплакал, и слезы закрыли от него мир, слышно было лишь сочное жужжание пчел над цветами…

Когда Буров подошел к зданиям санатория, в руках у него был ворох полевых цветов. Встречные, видя их, улыбались, но тут же гасили улыбки, пораженные несоответствием веселости цветов и жестким выражением лица мужчины…

Врач, следовавший за угрюмым десантником, не знал, что делать. Он не хотел допускать его к больной, ей могло повредить волнение встречи, но и задержать пришедшего не решался. Несколько раз он пытался остановить мрачного посетителя, но тот не обращал внимания на его робкие призывы. Так они и шли друг за другом по длинным безлюдным коридорам, и от цветов по серебристым, без единой пылинки стенам разбегались радужные блики.

Ожидая, когда больная проснется, Буров стоял, может, час, а может, больше. Он молча всматривался в ее лицо и не мог его узнать. Он был поражен, раздавлен видом лежащей перед ним женщины. Это была не его жена, не та веселая и бесстрашная Вера, которую он знал и любил и от смеха которой, казалось, и камни начинали улыбаться. Мир рухнул, от него осталось только призрачное чужое лицо на голубоватой ткани медицинского ложа-саркофага.

Вера открыла глаза и теперь смотрела на мужа ничего не выражающим взглядом.

Буров шагнул вперед, и букет, который он до этого инстинктивно прижимал к груди, яркими звездочками рассыпался по серебристому покрывалу.

Коснулось больной дыхание весны, проникшее в стерильные стены вместе с цветами, их яркая окраска разбудила ее сознание или голос близкого человека разогнал туман перед глазами — как бы то ни было, Вера узнала Бурова. И ее слабое, изможденное тело потянулось ему навстречу.

Великан склонился над Верой. Что-то сказал; она видела, как шевельнулись его губы. Протянул к ней руки, громадные, как на фресках Сикейроса, и из этих рук стали падать цветы. Они падали тихо и долго и, казалось, будут падать вечно. Но вот поток цветов кончился, лицо великана приблизилось, словно его увеличил экран визора, и Вера узнала своего мужа.

«Вернулся. Живой».

Она рванулась к нему.

Врач, неслышно подошедший к Бурову, с ужасом смотрел, как на стерильное покрывало в помещении, где даже воздух подвергается специальной обработке, падали цветы.