Чем? Чернь издавна убивала время праздниками, зрелищами и пьяным разгулом. Всадники и сенаторы, освобожденные от хозяйства, избавленные от войн и выставленные вон из политики, поначалу последовали примеру низких плебеев. Но скоро опомнились и решили: так не годится, мы все-таки сенаторы и всадники, а не сволочь последняя.

За помощью обратились к Теренцию и Плавту, к Катуллу и Кальву. И те, уже умершие, им посоветовали своими сочинениями: гуляйте и пейте, но не на площадях и не на улицах, а у себя дома, в кругу друзей, под музыку и танцы; любите женщин, но не на Марсовом поле под кустом, а в спальнях, окуренных и надушенных благовониями и усыпанных цветами; не жадничайте и не скрытничайте в своих любовных утехах; о достижениях своих, словно с ростры, вещая в пирах и попойках, вместе с друзьями празднуя любовные триумфы, досадуя на размолвки и оплакивая поражения. Безделье ваше сделайте достойным бездельем. Любовь из досуга превратите в дело. Головы свои увенчайте розами и лилиями, а души украсьте тем, что Цицерон называет столичностью — учтивостью, изяществом, легкостью, остроумием. Сердца свои наполните поэзией. Воспевайте свою любовь, застольные свои экспромты отделывайте и отглаживайте, эти якобы безделки собирайте и издавайте, дабы, по слову Катулла, «они пережили столетия». А кто сочинять не способен, дружите с сочинителями, вместе с ними любите и наслаждайтесь, празднуйте и веселитесь, «ловите день», — по мысли и по образу поэтов.

И вот на Палатине и на Капитолии, на Квиринале, Виминале и Эсквилине стали возникать любовные компании, или гетерии, или фиасы — их по-разному называли. Но Корнелий Галл однажды обмолвился, Тибулл подхватил, и вслед за ними и я, и Пелигн стали называть эти сообщества амориями.

Дружеские беседы, вино и женщины составляли в амориях главное содержание жизни. Амории были чисто мужскими. «Розы рвали», как правило, порознь. Но вместе пировали, в стихах и в прозе рассказывали друзьям о своих похождениях, а кто уклонялся, тому выговаривали. Помнишь, у Катулла?

В наше время аморий возникло уже предостаточно. Но самые известные и многочисленные группировались вокруг двух знаменитых поэтических кружков или коллегий: Гая Цильния Мецената и Валерия Мессалы Корвина. В первом, Меценатовом, было сразу несколько аморий: две или три. А у Мессалы — только одна.

И самым ярким ее членом был, без сомнения, Альбий Тибулл.

Вардий замолчал и обеими руками стал оглаживать свои рыжие кудри сначала вокруг лысины, а затем на затылке и вниз к плечам. И продолжал, погрустнев взглядом и уже не капризничая лицом:

XIII. — С Тибуллом Мотылек познакомился у Мессалы. Тибулл чаще других бывал у Марка Валерия, причем являлся не только на вечерние сборища поэтов, но чуть ли не каждое утро вместе с клиентами приходил пожелать Мессале доброго дня.

На Мотылька этот рослый и мужественный красавец не обращал внимания.

Но однажды вечером придя к Мессале, Мотылек увидел, что Тибулл сидит в атриуме на краешке имплувия и плачет, ничуть не скрывая своих слез и даже не смахивая их со своего прекрасного и словно окаменевшего теперь лица.

Поэты уже собрались и возлежали в триклинии. Тибулл же к ним не присоединялся.

Мотылек сел рядом с Тибуллом и тоже заплакал. О чем? Он ни тогда, ни позже не мог объяснить.

Тибулл скорбел о безвременной кончине Корнелия Галла, префекта Египта, которого Август обвинил в предательстве и который покончил с собой. Тибулла только что известили об этом трагическом событии, и он оплакивал своего учителя и друга. Но Мотылек о гибели Галла ничего не слышал. С чего же заплакал? — «Не знаю, — говорил. — Увидел плачущего Тибулла, и слезы сами навернулись мне на глаза».

Так они молча плакали, друг на друга не глядя. Пока не вышел Мессала и, с опаской покосившись на Мотылька, дескать, не в урочный час пожаловал, тихо и нежно позвал Тибулла:

«Пойдем, Альбий.