"И зачем ему приспичило сушить этот дурацкий плащ? Как будто без него не высохнет! — проворчал я про себя, заперев дверь и принимаясь за прерванную трапезу. — Все-таки он — беспечный сумасшедший! Тут за нами с одной стороны жрецы гонятся, с другой — королевская армия придет нас убивать, а ему чистенький плащ понадобился!"

В глазах сыто поплыло, а в желудке возникла немыслимая тяжесть, придавившая тело к топчану так, что и пошевелиться казалось невозможным. Кажется, я пожадничал, слопав весь окорок. Глаза слипались.

"А ведь трактирщик солгал, Райтэ!" — сонно пошевелился внутренний голос.

Отшвырнув поднос, я заставил себя встать. Шатаясь, изо всех сил удерживая сознание, не давая ему опрокинуться в сон, дополз до окна и, сломав деревянную раму, высунулся. От ночной прохлады стало полегче. Так. Что там надо делать при отравлении? Два пальца в рот? Нехорошо блевать в окно, но мне не до правил приличия. А еще кто-то говорил, что я — коварный злодей…

И воды бы, воды…

Кажется, я все-таки уснул: мне привиделось, что в лунном свете струится через двор бесконечная серебристо-черная лента.

Глава 7

Я очнулся от кошмара — опять снился предсмертный стон матери, два пронзивших ее изнутри крыла света и ледяные глаза отца, произносившего заклинание: "Dha'einnera Laurreia'tier'rat! F'iar raiel'le l'erto Lenneri'jaa!". Смысл слов куда-то уплывал. Я видел себя, лежащего в начертанной кровью рунной вязи. Мир вокруг вращался, как огромный гончарный круг, и звездная спираль из света и тьмы свивалась, ввинчивалась прямо в сердце, раздирая его пылающей болью.

Открыв глаза, я долго пялился в дощатый потолок и не мог сообразить, где нахожусь и почему мне так плохо. Во рту горел пожар, нутро выворачивало. И почему-то острой болью жгло шейную мышцу, словно туда вонзили раскаленную двузубую вилку.

Закашлявшись, я повернулся на бок и едва не грохнулся на пол: привык за неделю путешествия спать на голой земле.

— Осторожно! — чья-то маленькая холодная рука удержала меня за плечо, вытерла мне губы влажной тканью. Голос был женским и откуда-то знакомым.

В полутьме, подсвеченной огарком сальной свечи, стоявшей на столе, алели угольки глаз. Потом я разглядел хищные черты склоненного надо мной лица, заплетенные во множество косичек черные волосы, щекочущие мне кожу. И лишь тогда осознал, что я полностью обнажен. Покрывала поблизости не оказалось. Прикрылся рукой.

— Шойна? Что ты тут делаешь?

— Тссс, тише! — прошипела змеиная дарэйли, обнажив два острых клыка, и я заметил, что ее губы испачканы чем-то багровым. Она слизнула раздвоенным языком капельку, стекавшую по подбородку. Тихо засмеялась: — Надо же, как все удачно!

— Что тут удачного?

— Разве не удача — найти тебя одного, принц, и в таком беспомощном состоянии? Ринхорт тебя предал, променял на первую же попавшуюся шлюшку. Скажи мне спасибо, я высосала яд из твоей крови.

Ее прохладные пальчики коснулись моей шеи в том месте, где я чувствовал жгучую боль, и сразу стало легче, как будто выдернули воткнутую вилку.

— Спасибо, Шойна. Как ты тут оказалась, да еще так вовремя?

— Ничего странного. Я быстро догнала вашу милую компанию и следила издали.

— Зачем?

— За этим, — одним скользящим движением она оказалась лежащей рядом.

Если бы Ринхорт не показал мне в свое время, как дарэйли раздеваются, я был бы окончательно выбит из колеи: серебристо-черные чешуйчатые доспехи словно пошли рябью и всосались в тело Шойны.

Ее кожа разгладилась, стала матово белой и шелковистой. Меня бросило в пот, а обнаженная Шойна тихо рассмеялась грудным смехом, от которого стало еще жарче, и ее раздвоенный язычок замелькал, едва касаясь моего тела.