Игнат подал ему бутылку и стакан. Пока тот пил, глотками жадными, взахлеб, искоса смотрел на странного пришельца. От закуски незнакомец отказался, но вытер губы не ладонью или рукавом, а платочком свежестиранным – Игнат заметил.

– Ну, не узнаешь меня? – уставился он на трактирщика.

– Не-е, – вглядывался Просолов в черты лица стоявшего перед ним мужчины, а в голове уж что-то прыгало, скакали косточки каких-то счётов, на которых выводилось какое-то число, будто способное Игнату подсказать, кого он видит. – Не признаю, мил человек, прости.

– Э-эх, Игнаша, – вздохнул прохожий. – Шапку, что ль, снять? – и уж тащил с седоватой головы свой малахай.

Перед Игнатом стоял Иван Устюжинов, но совсем не прежним юношей, с румянцем и пушистой бородкой, был он теперь. Мужчина сильный, видно, пострадавший, изведавший немало, измученный, стоял перед трактирщиком.

– Ну, все не признал?

– Господи, Ванюша! – привстал Игнат и снова сел, отбросив зачем-то несколько косточек на счётах. – Да откуда ж ты? Жив, что ль?!

– Жив, как видишь, ежели не веруешь в бродящих мертвяков.

– Не верую, Иван, живой ты! – и засуетился: – Да ты иди ко мне сюда! Сейчас жену покличу, сготовит что-нибудь! Э-эх, ма! Живой, а я уж думал... Да иди, иди ко мне!

Иван, снимая шубу, прошел к Игнату за прилавок. Трактирщик обнять его хотел, но тот словно не заметил его порыва. Уселся и снова принялся за водку.

– Ты, я вижу, делом обзавелся, окапиталился...

– Да вот, Иван, – смущался Игнат, – процветаю помаленьку трудами рук своих.

– Хорошо сие. И себе прибыток, и государству польза. Хорошо. А Просоловым чего ж назвался?

– А ить сие мое отеческое имя. Суета ж – прозванье было.

– Не суетишься, стало быть, таперя?

– А зачем нам суетиться, – провел Игнат рукой по бороде. – Суета торговле помехой токмо будет.

– Ну а остальные, что с тобой ушли, чем промышляют?

– А кто их ведает. Я уж лет десять, как никого не видел. Тогда ж, шешнадцать лет назад, Судейкин Спирька да Рюмин Ванька с бабой своей в Тобольске жить остались, в канцелярию на службу поступив. Мои ребята здесь, в Иркутске, промышляли зверобойством. Попов да Брехов на Камчатку двинули, Лапин, Березнев да Сафронов Петр в Охотск направились. Я ж здеся к званию купеческому пристал, но решил трактир завесть, вот и промышляю тако.

– Понятно. Ну а об отце моем чего-нибудь слыхал? – спросил Иван, сурово глядя на Игната, словно требуя ответа доброго, но трактирщик нахмурился:

– Слыхал. Батю твоего, отца Алексия, земле уж лет пять назад предали. Но, скажу тебе, суда над ним не учиняли. Признали невиновным, – и будто затем, чтоб известие печальное немного оттенить, весело сказал: – Зато Гераська-то Измайлов да Парапчин с женою здравствуют еще!

– Как так? – изумился Устюжинов. – Ведь померли они на острове курильском, на Маканруши!

– Нет, не померли! Скитались они по той земле необитаемой и нашли стоянку купца-зверопромышленника Протодьяконова, который их на материк и доставил. Допрашивали их в Иркутске, но вскоре императрицей-матушкой были прощены. Семку ж Гурьева, что нас тогда предал, за непричастье к бунту простили сразу и в родовую вотчину отправили. Вот так-то, Ваня, – похлопал себя по коленке толстой довольный жизнью Игнат-трактирщик. Он чрезвычайно рад был гостю своему. – Ну а поведай мне таперя, како удалось вам колонию устроить?

Иван долго молчал, дергал щекой со шрамом, в которой, видно, нерв был поврежден, закуривал, пил водку, наконец заговорил:

– Предприятье наше поначалу счастливым было.