По ночам у нас в церкви происходили сцены, каких нельзя выдумать.

В паникадилах зажигали свечи. Сам Карузо, заходившие к нему офицеры и сержанты устраивали пьянство. Напившись пьяны, они наряжались в шубы, шали, богатые платья и устраивали танцы под звуки кларнета.

На нас не обращали никакого внимания. Только стерегли. Мы были постоянно голодны.

Карузо, когда не был пьян и не уходил на грабеж, разговаривал с нами, но веселость его исчезла.

— Вы совсем дикие люди, — говорил он, — и не умеете воевать. Теперь вам надо заключить мир, а вы словно умерли. Что делать нам? Черт возьми! Я не для того шел сюда, чтобы издохнуть с голоду или замерзнуть! — и он сердито сверкал черными глазами.

Кручинин говорил: «А ведь наш Гаврюков прав. Дедушка знал, что делает!»

7-го октября к нам вошли офицеры и какой-то генерал. Карузо достал список с нашими именами и стал читать; генерал делал отметки и отдавал приказания. Потом ушел. Оказалось, нас для чего-то разделили на четыре части и каждую, одну за другой, повели из церкви, а потом из Москвы. Мы простились с Карузо. В партии, в которую я попал, со мной остались Кручинин, Гаврюков и Нефедов.

Мы не знали, куда теперь решили идти французы, по видимо было, что они отступают. Во всех движениях была какая-то лихорадочная поспешливость.

— Идите, идите! — кричали нам и отстававших били прикладами, а потом — мы узнали — просто убивали всякого, кто не мог поспеть. А таких было много. Все мы отощали от голода. Почти со всех нас солдаты стащили сапоги, и мои ноги были покрыты царапинами и ссадинами. Кручинин наколол ногу щепкой и хромал. Здоровых почти не было.

Почти бегом французы дошли до Фоминского. Кручинин уже не мог идти, и я с Гаврюковым его тащили.

Вдруг все остановились. В войске заметно было какое-то смятение. Раздались выстрелы,

Гаврюков как-то сразу загорелся.

— Ваше высокородие, сраженье, — сказал он, — бежим к нашим.

Он словно угадал мои мысли. Уже в Москве я замышлял побег.

— Как побежим, — ответил я, — майор совсем идти не может.

— А я его понесу. Будьте без сумления.

— Но как же мы убежим?

— А я, ваше высокоблагородие, буду момент ловить.

— Лови! — согласился я и подошел к Кручинину.

Он лежал. Нога его распухла и была завернута в тряпки. Я сел подле него и передал слова нашего солдатика.

— Я согласился, потому что и тяжко быть в плену, а здесь и омерзительно. Все равно, мы изнеможем, и нас убьют где-нибудь на привале, — окончил я.

Майор только простонал.

— С богом! — сказал он.

— Как с богом! мы тебя не оставим.

В это время канонада усилилась, несмотря на то, что уже начало смеркаться.

В лагере никто не думал о сне. Звучали трубы, гремели барабаны, раздавались команды. Время от времени уходили полки и отряды.

Уже ничего не было видно. Надвинулась ночь. Я сидел подле майора и ждал верного Гаврюкова. Он появился неслышно.

— В самый раз, ваше благородие. Идем! — проговорил он.

Я вскочил на ноги.

— Майор, подымайся, идем! — сказал я.

Кручинин махнул рукою.

— Я вас свяжу только. Идите одни!

— Ты с ума сошел! вставай и иди! мы поможем!

Я приподнял его и взял под руку.

— Веди! — сказал я Гаврюкову.

— Тут, ваше благородие, потихоньку надо, а потом ползком, а там бегом, — проговорил он.