— Действительно, это так, как выглядит, — признал он. — Я пытаюсь стащить твой телевизор.

— Нет, ты уже больше не пытаешься.

Эйнджел кивнул:

— Да уж, пожалуй, мне стоит опустить его.

И, действительно, телевизор стал казаться ему все тяжелее и тяжелее.

Чернокожий парень задумался на минуту.

— Нет, знаешь что, почему бы тебе не держаться за него? — сказал он наконец.

Лицо Эйнджела прояснилось:

— Вы считаете, что я могу забрать его?

Человек с пистолетом чуть не рассмеялся. По крайней мере, Эйнджел решил, что этот спазм лицевых мышц можно считать улыбкой.

— Нет, я сказал, что ты можешь держаться за него. Ты просто останешься здесь и будешь держать мой телевизор в руках. Но, если вдруг ты его уронишь, — его улыбка стала еще шире, — я убью тебя.

Эйнджел опять сглотнул. Ему вдруг показалось, что телевизор стал весить вдвое больше.

— Ты любишь музыку в стиле кантри? — спросил парень, подойдя к проигрывателю и включая его.

— Нет, — выдохнул Эйнджел, даже не пытаясь соврать.

Из динамиков полилась песня Грэма Парсонса «Мы смоем с себя пыль на рассвете».

— Ну, значит, тебе крупно не везет.

— Ну да, ты еще будешь рассказывать мне о невезении, — вздохнул Эйнджел.

Полураздетый мужчина устроился в кожаном кресле, тщательно расправил свое полотенце и нацелил пистолет на злополучного грабителя.

— Нет, — сказал он. — Это ты будешь мне рассказывать.

* * *

Человек по имени Эйнджел думал обо всем этом, о кажущихся беспорядочными событиях, которые привели его туда, где он сидит теперь в полутьме. Последние слова Клайда Бенсона, незадолго до того, как Эйнджел убил его, снова и снова звучали в его мозгу.

Я раскаялся в своих грехах. Я пришел к Христу.

Он просил милости, но не дождался ее.

В жизни Эйнджелу так часто приходилось рассчитывать на милость других: отца; человека, который затаскивал его в темные комнаты и пропахшие потом квартиры; охранника Хайда в Аттике; заключенного Вэнса в Рикерсе, который решил, что само существование Эйнджела для него уже невыносимое оскорбление.

Он сживал Эйнджела со свету до тех пор, пока кто-то посторонний не вошел в камеру и не убедился, что Вэнс больше никогда не будет представлять опасности ни для Эйнджела, ни для кого-либо еще.

А потом Эйнджел нашел человека, который сейчас сидит в комнате ниже этажом и с которого началась новая жизнь. Жизнь, где он больше не зависит от милости других, не является жертвой и уже почти совсем забыл о тех событиях, которые сделали его таким, каков он есть.

Пока Фолкнер не подвесил его на цепи к стальному рельсу и не начал вырезать кусок кожи у него со спины. Его сын и дочь удерживали подвешенного человека в определенном положении. Дочь Фолкнера слизывала пот, который струился и капал с бровей Эйнджела, сын мягко утешал его, когда он пытался кричать, несмотря на кляп во рту. Он помнил ощущение от ножа, его холод, его нажим и то, как он вспарывал кожу, когда добирался до мышц под ней. В тот момент все призраки прошлого, все забытые страдания и мучительные унижения прошлого обступили его, и Эйнджелу показалось, что он чувствует вкус леденцов во рту.

Кровь и конфеты.

Каким-то образом ему удалось выжить.

Но и Фолкнер все еще жив, и этого слишком много для Эйнджела, слишком много для того, чтобы он мог перенести это.

Фолкнер должен умереть, чтобы Эйнджел мог жить.

* * *

А что же тот, другой человек, тихий, осторожный черный мужчина с глазами убийцы?

Всякий раз, когда он наблюдал за тем, как его партнер одевается и раздевается, лицо Луиса оставалось нарочито безразличным.