|
Поэтому он и пропал без вести. Отец в вышитой сорочке под яблоней — это единственное воспоминание Виктора. Он косил траву, положил косу, оперся о яблоню… Теперь Борозна думает, что и это воспоминание выдуманное, навеянное фотографией, висевшей у тетки Насти, отцовой сестры. Отца сфотографировал соседский паренек Тимош, студент культтехникума. Ту фотографию тетка Настя тоже потеряла, когда ремонтировала хату. Так что отец действительно в травах, в звездах, в волнах. Да еще в нем, Викторе. А он не растворится, не развеется… И уж подавно не растеряется перед киевскими неженками. Из-за того, что он смог занять в жизни твердое и самостоятельное место, чувствовал себя уверенно и не робел перед миром, перед жизнью. В минуты созерцания своего жизненного пути думал так, или почти так, оголенно, немного упрощенно, но уверенно. Да, мир из людей, которые его творят, творят его законы и нормы. От каждого что-то да зависит. Для меня не существует, чтобы «все как у других». Ибо кто сказал, что у других — значит правильно? Где тот высший закон, та шкала, на которой можно это измерить! Я не нуждаюсь в этом законе. Но я и не преступлю того, что во вред другим. Как некоторые. Да, есть и такие, которые ничего не знают о мире, кроме того, что они имеют право рвать зубами. У них зубы, они только их чувствуют, ими живут. Я же не рву зубами. Я беру только то, что положено. Потому и не гнусь перед жизнью. И ей не согнуть меня. Я умру — жизнь продолжится. Я хочу прожить свое, как умею. Не причинять зла другим, но и не обкрадывать себя… Да, этот мир мой. Этот широкий мир, эта чудесная страна, эта земля — изгоревавшаяся, исстрадавшаяся, она полита кровью отца, в нее вложен труд матери. Да и капли моего труда уже влиты в этот город и в этот день.
Конечно, он не собирался жить потребителем. И не жил им. Ему были чужды все те настроения — взять от жизни, суметь прожить, — настроения, которые присущи тем, кто их исповедует, кто тянется к жизни паразитической, где основной меркой счастья является модная тряпка, настроения, чуждые всей природе общества, в котором он жил. В нем крепко сидел крестьянин, он невольно мерил все по первым, купленным ему чужими людьми, теткой и дядькой Кучегурами, которым он помогал пасти телят, сапогам. И сейчас, когда посмотрел на элегантную, синюю с белым пером, Нелину шляпку, ему почему-то сразу припомнилось, как в дождливый осенний вечер сорок четвертого года ждали они, одиннадцать патронированных детей, американскую посылку с одеждой из города, из Нежина. О той посылке было столько разговоров… И как велико было их разочарование — в посылке оказались только шляпы, с помпонами, с перьями, причудливые, никому не нужные. Надеть такую шляпу — стать посмешищем на все село. Бог знает, с чего это сейчас пришло в голову. Что-то постучалось в сердце, но не нашло отклика. Не просочилось в этот трамвай, в этот вечер. Нет, все же просочилось. И он снова стал уверенным, стал самим собой. Конечно, не тем прежним крестьянским мальчиком, а современным городским жителем, но помнившим того, деревенского. Ему хотелось хоть немного отыграться за первые минуты неловкости, он, хоть и с опозданием, ухватился за слова Нели. — И еще в одном вы были несправедливы ко мне, — сказал с деланной серьезностью. — Вы сказали, что я побежал за первой попавшейся юбкой. Но ведь это неправда. Я побежал за брюками. Она покраснела. Невольно переступили с ноги на ногу синие брючки. — Я вас шокирую? — спросила. — Да нет, что вы. Последний крик эмансипации… Скажите, этот крик не от отчаянья? Или это просто каприз моды? — Вы почти угадали. Только не каприз. Просто женщина в брюках чувствует себя увереннее, самостоятельнее. — А она очень нужна, эта самостоятельность? — спросил Борозна. |
