Хуже всего было то, что не мог получить помощи от людей. Их мало теперь оставалось в прифронтовой полосе, а те, которым удалось спрятаться, усидеть в своих домах или около них, были насторожены, подозрительны. Он сам вызывал эту подозрительность: не похож ни на солдата, ни на партизана, а в то, что бежал из плена, не верили. Последние колонны военнопленных здесь прогнали полгода назад. Только одну ночь ему удалось переночевать в селе, в хатке-завалюхе, у старенькой богомольной бабуси, которая ни о чем не расспрашивала, для которой он был просто страдальцем на этой земле, но которая и сама уже почти ничего не имела и ничего не знала ни о фронте, ни о дорогах, которые могли бы провести Ивана через фронт, знала только единственную дорогу — к богу, в те края, где нет голода, нет страданий, а только вечный мир и покой. Она положила ему в карман несколько картофелин и рассказала, как пройти за околицу.

…Утро застало Ивана в поле. Среди стерни он набрел на небольшой клочок нескошенного жита и решил перебыть там день. Укрытие было надежное и ненадежное. Надежное потому, что тут, на открытом месте, не могли остановиться немцы, хотя бы из-за угрозы воздушного налета, а ненадежное потому, что поблизости пролегала широкая полевая дорога, сухая, ровная как стол, хорошо укатанная, даже пыль не удерживается на таких дорогах, ее сдувают ветры; по ней сновали немецкие обозы и гнали на запад людей.

Иван лежал в борозде, вылущивал из колосков на поникших стеблях сморщенные зерна и жевал их. На востоке возник грохот, он нарастал, набирал силу, будоражил осенний дремотный день. Расстояния до фронта Иван установить не мог — винтовочной и пулеметной стрельбы не слышно, огонь могла вести и дальнобойная артиллерия, установленная более чем в десяти километрах от передовой. А может, спрашивал он себя, за долгий плен он утратил способность распознавать по звуку характер боя, может, притупились в каждодневной опасности, голоде, бессонье его чувства?

Земля была сухая, теплая, как неостывшая печь, по ней суетились работящие мурашки, в глазах Ивана мелькали маленькие мотыльки, он отыскал новый колосок, а вышелушивал его уже с закрытыми веками, в теплой дреме. Так и заснул с колоском в руке, а может, еще и не заснул, а лишь задремал, как вдруг был разбужен сильным ударом. Земля вздрогнула, Иван встрепенулся, но выработанный побегом инстинкт не дал вскочить, удержал его в борозде. Он поднял голову, и в тот же миг что-то зашипело, затрещало — новый взрыв сотряс землю, неподалеку на стерне взвился черный фонтан земли. Иван огляделся. По дороге к березовой рощице подходила немецкая автоколонна, она уже втягивалась в рощу. Иван догадался, что стреляли не по нему, и, хотя земля вздыбливалась еще несколько раз, он не выбежал из борозды. Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался, и на поле снова легла тишина. Стрекотали в стерне кузнечики, шелестел ветер, нагонял сон, но Иван долго не мог уснуть. Он полз на локтях, вышелушивал колоски. В одном месте заприметил кустик люпина. Подполз к нему, раздавил несколько стручков, люпин оказался горьким, некормовым — на удобрение.

Прострочил по дороге мотоцикл, и опять тишь. Под тем кустиком люпина под тихий шорох сухих стеблей, под стрекот кузнечиков Иван все-таки уснул.

Сон беглеца — непродолжительный, обрывочный. Иван вскоре проснулся, минуту послушал, уже начал было засыпать снова, как до него донесся какой-то топот. А потом послышалось пофыркивание. Иван даже подумал, что все это во сне, но поднял голову, потер кулаками глаза и прямо перед собой увидел два красноватых горба. Горбы покачивались, вот один качнулся вперед, другой за ним, снова фырканье.