|
По вечернему Иерусалиму чинно ходили мужчины с пейсами в строгих костюмах и нарядные женщины в легкомысленных шляпках и длинных юбках. Они говорили на языке идиш, который был мне родным и на котором я не понимал ни одного слова. В детстве я слышал этот язык от бабушки и дедушки, и его звучание вызывает во мне самые теплые воспоминания. Еврейские мальчики, многочисленные и весёлые, лихо задвинув ермолку, прыгали вокруг степенных еврейских девочек. Из окна со ставнями (ставни я увидел в Израиле впервые) высунулась черноволосая женщина с удивительно белой кожей и позвала Дору. Одна из девочек, судя по выражению лица, отличница, направилась к дому. На минуту мне почудилось, что я нахожусь на Родине. Это ощущение я испытал впервые. Подобного со мной не случалось ни в России, ни в Израиле.
— Как выйти из района Сто Ворот? — спросил я мужчину в чёрном элегантном лапсердаке. — На каком языке Вы говорите? — ответил он вопросом на вопрос. — Я говорю на русском языке, другого не знаю, — сказал я. — Что это за язык такой? — удивился мужчина, — я о нём никогда не слышал. — А на нём кроме меня никто не говорит, — объяснил я, — мои дедушка и бабушка говорили на идиш. Папа с мамой говорили по-русски, но знали немного идиш, а значит, мне чего-то не договаривали. Дети говорят на иврите. По-русски говорю я один. Всё для себя решаю сам. Спросить не у кого. — И кроме Вас на этом языке не говорит? — с сочувствием спросил мужчина. Он знал и идиш, и иврит, у него была масса собеседников, и он мог получить ответы на любые вопросы. — По-русски говорит много народу, — разъяснил я, — но это чужие люди. Они помочь мне не смогут, даже если захотят. По возвращении в Ливна Кац хотел заказать Гельбейнбейну картину «Допрос педофила». — Сейчас не могу, — ответил Кабардино-Балкарский живописец, — работаю над срочным заказом Пятоева. Рабочее название картины: «Не верящая своим глазам Варвара Исааковна Бух-Поволжская рассматривает портрет хунвейбина ранним солнечным утром». Позирующий в качестве хунвейбина Борщевский рекомендовал Кацу не расстраиваться: — Я могу развлечь вас рассказами о демографии. Приходите вечером. Будут князь Абрам, милейший шейх, трепетная Бух-Поволжская, недавно вышедшая из народа медсестра Фортуна, представители туземного населения; больничный раввин и офицер безопасности психбольницы, татарский сказитель Ройзман, офицер от шариата Пятоев, погрязший в распутстве доктор Лапша. Милейшие люди. Так мы Вас ждём? — Да у меня и галстука нет, — засмущался Кац. — Какие церемонии, — Борщевский удивлённо поднял брови, — на вашей тонкой еврейской шее в любом случае не застегнется ни одна рубашка. А галстук поверх расстегнутого воротника — это символ утомлённой задумчивости. Вам это не к лицу. — Шея у меня действительно… — согласился Кац, — знаете ли, годы, проведённые в партере… — Так Вы ещё и театрал? — изумился Борщевский. — Да нет. В партере, в смысле бороться лежа на борцовском ковре… — Бороться на борцовском ковре… — многозначительно повторила Бух-Поволжская. — С достойным партнёром, — добавил Кац. — С достойным партнёром, — согласилась Варвара Исааковна. — Я боролся классическим стилем, — у Яна появились подозрения, что он и Бух-Поволжская говорят теми же словами, но о разном, и ему захотелось устранить возможное недоразумение. — Именно так, — подтвердила Варвара Исааковна, — Лёжа на ковре с достойным партнёром. |
