Естественно, буйство красок Нового Орлеана прослеживается во всех моих работах. Кованые ограды, пугающее изобилие цветов, фиалковое небо, просвечивающее сквозь паутину листвы.

Но на этих никогда не выставляемых картинах сады точно джунгли, а крысы и насекомые гигантского размера. Они заглядывают в окна, прячутся за увитыми диким виноградом трубами, рыскают по похожим на туннели узким улочкам в тени дубов.

Картины те темные и отдают сыростью, и если там и присутствуют оттенки красного, то только кроваво-красные. Похожие на морилку. Здесь весь фокус в том, чтобы не использовать черную краску, поскольку все и так кажется черным.

Я пишу те картины только под настроение, и работать над ними — все равно что мчаться на автомобиле со скоростью сто миль в час. Мчаться сломя голову.

Друзья нередко поддразнивают меня по этому поводу.

«Джереми спешит домой, чтобы рисовать своих крыс».

«Новая книжка Джереми будет называться „Крысы Анжелики“».

«Нет-нет. Скорее „Крысы Беттины“».

«Сэтерди морнинг рэт».

Мой агент с Западного побережья Клер Кларк однажды зашла в студию и, увидев крыс, заметила: «Господи боже мой! Не думаю, что нам удастся продать права на экранизацию такого» — и быстро спустилась вниз.

Райнголд — мой дилер — тоже в один прекрасный день посмотрел картины и заявил, что хочет немедленно выставить как минимум пять из них. Три в Нью-Йорке и две в Берлине. Он страшно возбудился. Но не стал спорить, когда я сказал: нет.

«Не уверен, что в них есть хоть какой-то смысл», — ответил я.

«Позвоните мне, когда сочтете, что наполнили их достаточным смыслом», — помолчав, кивнул он.

Но мне так и не удалось наполнить их достаточным смыслом. Они походили на отдельные фрагменты, которые я писал с мстительной радостью. И тем не менее была в тех картинах какая-то тревожная красота. Хотя их бессмысленность придавала им некую аморальность.

Какой бы ограниченной ни была тематика моих книг, они имели смысл и обладали определенной моралью. И обладали тематической направленностью.

Но хватит о картинах с тараканами и крысами!

Я даже не потрудился повернуть их лицом к стене, когда приступил к работе над картиной с обнаженной Белиндой на карусельной лошадке. И вовсе не потому, что считал ее тоже аморальной.

Мне такое даже в голову не пришло. Я все еще чувствовал ее сладкий женский запах на кончиках пальцев. Сейчас для меня она была воплощением наготы, доброты и любви. Она не была аморальной, и рисовать ее тоже не было аморальным. Вовсе нет.

Работа над картиной не имела ничего общего с изображением крыс и тараканов. Но что-то явно было не так, происходило нечто, не поддающееся определению, нечто опасное: в каком-то смысле опасное для Анжелики.

Я остановился, пытаясь навести порядок в голове. На меня накатило какое-то сумасшедшее чувство, и — черт побери! — мне оно понравилось. Мне понравилось ощущение опасности. Если бы я подумал чуть подольше… Нет, не стоит. Не нужно анализировать.

Но сейчас я хотел уловить характерные черты Белинды: ту легкость, с которой она легла со мной в кровать, то, как она откровенно наслаждалась любовным актом. То был момент сбрасывания всех покровов. Открытость и раскрепощенность делали ее очень сильной.

Но ей не стоит волноваться по поводу картин, поскольку я их никому не покажу. И обязательно ей об этом скажу. Да уж, вот смеху-то будет, если кто-нибудь их все же увидит! Какой удар по моей карьере. Хотя нет, такого случиться не должно.

Я принялся рисовать ее лицо, с фотографической точностью выписывая каждую деталь. Причем работал с удвоенной быстротой, как делал всегда, когда трудился над темной картиной.