Еще мгновение — и все во мне перевернулось от сознания, что я опускаюсь все глубже и глубже. Но через мгновение сила падения уже израсходовалась, и я повис, трепеща, посреди водной стихии. Что за дикие звуки раздавались в моих ушах! Была там и тихая жалоба, какую издают волны, набегая на плоский берег; слышалось там и жестокое, бессердечное ликование валов во время бури. О душа! Тогда внятны тебе стали и жизнь и смерть, как человеку, стоящему на Коринфском перешейке , слышен шум как ионийских, так и эгейских волн. Скоро это равновесие между жизнью и смертью нарушилось, я почувствовал, что медленно поднимаюсь, и глаз уловил какой-то слабый свет.

Все быстрей и быстрей выносило меня из глубины, наконец меня выбросило наружу, и голова моя оказалась вся на благословенном воздухе.

Упал я на уровне грот-мачты, теперь я оказался почти на траверзе бизань-мачты, фрегат медленно скользил мимо меня, словно некий черный мир. Его корпус выступал из темноты неясной громадой; сотни матросов сгрудились на коечных сетках — кто бросал за борт концы, кто в каком-то безумии — койки; но я был слишком далеко от них, чтобы ухватиться за какой-либо из брошенных мне предметов. Я пробовал плыть по направлению к кораблю, но немедленно почувствовал, что я как бы плотно закутан в перину, и, ощупав себя, обнаружил, что бушлат мой разбух от воды над моим туго затянутым поясом. Я попытался сорвать его, но был так надежно в него умотан, что его было не снять, да и завязки в такой момент развязать было невозможно. Я выхватил нож, засунутый за пояс, и разрезал его сверху донизу, как будто собирался выпустить из себя кишки, резким рывком высвободился из него и почувствовал себя свободным. Насквозь промокший, он стал медленно погружаться. «Тони, тони, саван, — подумал я, — исчезни навеки, проклятущий!».

— Видишь белую акулу? — закричал сдавленный от ужаса голос с гакаборта. — Она сейчас его заглотает! Живо! Гарпуны! Гарпуны!

В то же мгновение связка зазубренных гарпунов пронзила насквозь злополучный бушлат и быстро исчезла с ним в глубине. Оказавшись теперь позади фрегата, я смело направился к длинному штоку на одном из спасательных буйков, которые были срезаны и сброшены на воду. Вскоре меня подобрала одна из шлюпок. Когда меня вытащили из воды на воздух, от внезапного перехода из одной стихии в другую руки мои и ноги словно налились свинцом, и я беспомощно опустился на дно шлюпки.

Через десять минут я оказался уже в безопасности на фрегате и получил приказание заново заложить лисель-фал, который, когда я выпустил его из рук, выскользнул из блоков и упал на палубу.

Парус был вскоре поставлен; как будто для того, чтобы приветствовать его, поднялся легкий бриз, и «Неверсинк» снова заскользил по воде, оставляя мягкую рябь у носа и спокойную кильватерную струю позади.

XCIII

Якорь и якорная цепь чисты

А теперь, когда белый бушлат опустился на дно морское и благословенные виргинские мысы, все еще невидимые, лежат у нас, как полагают, прямо по носу, между тем как все мы, пятьсот душ, погружены в мысли о доме, и железные жерла пушек вокруг камбуза эхом отражают наши песни и крики ура! — что остается мне делать?

Говорить ли о противоречиях и почти безумных догадках, высказываемых командой относительно порта, куда мы идем? Ибо, по слухам, коммодор наш получил на сей счет секретное предписание в запечатанном конверте, который он должен вскрыть тогда, когда фрегат достигнет определенной широты.