Без пиджака, кобура – пуста: мол, мне можно доверять.

Да пошел ты со своим доверием – посмотрим на твои руки.

– Скорбишь по Джуниору, Джонни?

– Что вам известно обо мне и Стеммонсе?

– Я знаю, что это он заставил тебя ограбить склад. И я знаю, что все прочее не имеет значения.

«Прочее» заставило его заморгать. В десяти футах от меня – слежу за его руками.

– У него и на вас кое‑что было. Некоторых людей он терпеть не мог и собирал компроматы, чтобы потом поквитаться с ними.

– Мы можем договориться. Мне плевать на ограбление склада.

– Вы и половины не знаете. – Безуууумный блеск в глазах.

Шаги за моей спиной.

Кто‑то скрутил мои руки, зажал мне рот. Удушье. Тот же самый «кто‑то» закатал мне рукав – и что‑то вколол…

Меня ведут – я ощущаю движение воздуха и слабо различаю какой‑то туннель – стены – сплошное зеркало. От самого паха вверх – щекотная дрожь и сухое тепло.

Боковые двери, чьи‑то ботинки, широкие штанины.

Локоть потянуло вниз – ботинки заскребли по бетону, направо.

Открылась какая‑то дверь – теплый воздух, свет. Зеркальные стены, совсем близко – какая‑то решетчатая тень. Кто‑то повалил меня на пол ничком.

Надо мной – свет, расплывчатый, как снежная пелена.

Щелк‑щелк – щелчок цилиндра, вроде того что бывает в кинокамере на колесиках, подо мной – белая вощеная бумага.

Рывком поднимают меня.

Заклеивают глаза клейкой лентой – липкая слепота.

Кто‑то ударил меня.

Кто‑то ткнул меня.

Кто‑то обжег меня – горячие, холодные иголочки по всей шее.

Уже не так щекотно – снова сухое тепло, никакой щекотной дрожи.

Кто‑то отодрал клейкую ленту; в моих глазах – липкая красная кровь.

Щелк‑щелк – цилиндр.

Снова я очутился на белой вощеной бумаге. В правую руку мне сунули что‑то тяжелое и блестящее: МОЙ сувенирный самурайский меч.

Меня толкнули, и тут я что‑то увидел:

Голого Джонни Дьюхеймела с МОИМ револьвером в руке.

Снова ожоги – горячо – холодно; шея и руки.

Ожоги противно саднят – Джонни становится на колени, смотрит на меня остекленелым взглядом, язвительно так – голубыми раскосыми глазами.

Достать его, порезать его – отчаянно размахиваю мечом, промахиваюсь.

Джонни покачивается – судорожно пытаясь достать меня двумя руками.

Промах, удар, снова промах – разорванная бледная кожа, кровь заливает татуировки. Удар – раз, два – отрезанная рука, кровь из пустой глазницы. Джонни нараспев бормочет что‑то по‑японски, глядя на меня голубыми раскосыми глазами.

Промах, опять промах – японец Джонни на полу в жутких конвульсиях. Поле зрения – татуировка на груди – разрезать ее, разрезать его…

Промах, еще промах – обрывки вощеной бумаги.

Удар, рывок – лопаются позвонки; снова рывок – на себя – ВСЕ красное.

Задыхаюсь – внезапно куда‑то подевался весь воздух – во рту кровь.

Мне что‑то вкололи – снова стало щекотно и от паха и выше разлилось сухое тепло.

Последняя мысль: так вот что это жжется – огнемет; японец сдался.

Сухая, непроглядная, качающаяся темень. Где‑то в отдалении – тик‑так – часы; я принимаюсь считать секунды. Шесть тысяч – и понеслось – десять тысяч четыреста.

Туда‑сюда снуют япошки, голоса:

Мег: папочка никогда не трогал меня – не убивай его, Дэвид. Вуайерист: папа, папа. Люсиль: он – мой папа.

Япошки атакуют Черный город. Тик‑так: четырнадцать тысяч секунд – или около того

Сухая теплая темень.

Размытые картинки: те же серые решетчатые тени, ботинки.