|
– Он снова помолчал. – Нет, не порок, Дойл, – пусть у него будет какая-нибудь слабость. Дайте-ка я подумаю… Ах да, вспомнил! – Уайльд открыл «Этюд в багровых тонах», нашел нужное место и начал цитировать доктора Ватсона: – «Я мог бы заподозрить его в пристрастии к наркотикам, если бы размеренность и целомудрие его образа жизни не опровергали подобных мыслей». – Он засунул книгу в карман. – Смотрите, у вас в руках была идеальная слабость, но вы ее выбросили. Подберите ее опять! Пусть Холмс будет рабом какой-нибудь пагубной привычки. Скажем, он любитель опия. Впрочем, нет. В наши дни любители опия на каждом шагу. Низшие классы потребляют его фунтами… – Неожиданно Уайльд щелкнул пальцами. – Вот оно! Кокаин. Вот вам новый и изящный порок.
– Кокаин, – неуверенно повторил Дойл. Как врач, он иногда прописывал семипроцентный раствор пациентам, страдающим от истощения или депрессии, но мысль о том, чтобы сделать Холмса наркоманом, на первый взгляд показалась довольно абсурдной. Хотя Дойл сам просил Уайльда высказать мнение о романе, критика несколько смутила его. По другую сторону стола продолжался добродушный спор Стоддарта и Джилла. Эстет отхлебнул еще вина и отбросил назад волосы. – А вы? – спросил Дойл. – Будете писать книгу Стоддарту? – Напишу. И возьмусь за нее под вашим, вернее, Холмса влиянием. Вы знаете, я всегда считал, что нет таких понятий, как нравственная или безнравственная книга. Бывают плохо или хорошо написанные книги – и больше ничего. Но меня увлекла мысль написать книгу, в которой речь бы шла о нравственности и об искусстве. Я хочу назвать ее «Портрет Дориана Грея». И я думаю, это будет такая история, что кровь заледенеет в жилах. Нет, это будет история не о призраках, но ее главный герой в конечном счете придет к страшному концу. Такие истории лучше читать при свете дня, а не по ночам. – Такая история, кажется, не совсем в вашем духе. Уайльд посмотрел на Дойла с изумлением во взгляде: – Правда? Неужели вы думали, что я – я, который с радостью приносит себя в жертву на костер эстетизма, – не смогу узнать лицо ужаса, когда загляну в него? Я вам вот что скажу: трепет страха не менее чувствен, чем трепет наслаждения, а возможно, и более. – Он подчеркнул свою мысль движением руки. – И потом, как-то раз мне рассказали такую ужасную историю, такую прискорбную в ее подробностях и по глубине зла, что я теперь уверен: после этого меня уже ничто не сможет напугать. – Как интересно, – слегка рассеянно проговорил Дойл, все еще пережевывая критические замечания собеседника по поводу Холмса. На крупном бледном лице Уайльда появилась едва заметная улыбка. – Хотите, расскажу? Только она не для слабонервных. – В интонациях Уайльда слышался вызов. – Конечно хочу. – Мне ее рассказали, когда я несколько лет назад ездил с лекциями по Америке. По пути в Сан-Франциско я остановился в Роринг-Форке, небольшом, довольно убогом, но живописном шахтерском городке. Я прочитал лекцию в шахте, и обитатели городка встретили ее очень хорошо. После лекции ко мне подошел один из рудокопов, пожилой человек с огорчительными – а может, напротив, благодатными – следами пьянства на лице. Он отвел меня в сторону и сказал: ему, мол, так понравилась моя история, что он готов поделиться со мной своей. Уайльд помолчал, смочил свои полные красные губы, элегантно глотнув вина. – Присаживайтесь поближе, мой добрый друг, и я в точности перескажу вам то, что услышал от него…
Если уж играть в эту игру, то играть хорошо. К сожалению, личные изменения Кори произошли слишком поздно, с точки зрения ее научного руководителя, бывшего нью-йоркского полицейского, а ныне профессора. |
