Но самое ужасное творилось в лаборатории Кальмора, состоявшей из трех комнат, наполненных всякой алхимической утварью и населенных различными животными: черными кошками, совами, филинами, летучими мышами. Последняя комната была обтянута черным; в глубине возвышался каменный жертвенник, и с одной его стороны устроена была большая каменная ванна, где после каббалистических обрядов я купался в человеческой крови, которая и должна была сохранить мне вечную молодость. На жертвеннике убивались жертвы, как те, чья кровь назначалась для ванны, так и младенцы, которых доставала нам Джильда, крадя их по деревням или у нищих.

Кальмор клал их на жертвенник, а меня ставил на колени на ступенях, и длинной тяжелой золотой иглой прокалывал им сердце. Тогда я с диким наслаждением сосал кровь из раны; это была жизненная эссенция, и я так привык к этому, что меня нисколько не смущали предсмертные судороги малюток.

Много ужасных и противоестественных преступлений совершалось в этой лаборатории, но я опускаю описание их; оно было бы слишком возмутительно и тяжело.

Часто, когда мы не работали, то беседовали с Кальмором об интересных виденных им в жизни случаях; а не то он вызывал своего демона-покровителя, который куском угля чертил большие буквы, служившие всегда правильным ответом на наши вопросы.

Однажды вечером мы разговаривали о привидениях, призраках, о трагических предопределениях, иногда наследственных в некоторых семьях, члены которых большею частью погибали насильственной смертью. Эти разговоры воскресили в моей памяти рассказ Сибиллы о моей прабабке Иоланде; даже в своей комнате, когда я собирался лечь, воспоминание об этой трагической истории настойчиво преследовало меня.

Я облокотился на подоконник у открытого окна и пристально смотрел на старую мрачную башню, освещенную луной. Ее узкие решетчатые окна освещали лестницу с заделанным на нее ходом. Что было в этой комнате, которую рука моего властного прадеда заперла более ста пятидесяти лет тому назад? Я почти понимал это чувство неумолимой мести за похищенное сердце, которое должно было принадлежать ему одному. Несомненно, застигнутые обманутым мужем, виновные остались еще в этой башне и по прошествии полутора века, а Иоланда мстительной тенью являлась возвещать смерть главы дома Мауффенов.

В продолжение нескольких дней я боролся с желанием проникнуть в башню, которая неотступно, точно колдовством, влекла меня; но, наконец, не выдержал.

Однажды после обеда я позвал несколько человек с заступами и другими инструментами, и мы отправились в башню. Работники приступили к стене, и после утомительных усилий на землю посыпались камни, кирпичи и цемент. С захватывающим интересом, затаив дыхание, следил я за работой. По мере разрушения стены обнажалась массивная дверь; когда она достаточно очистилась, я заметил, что дверь заперта огромным замком. Я был близок к цели, оставалось только найти ключ; тогда, отпустив слуг, я пошел в свою комнату, где взял огромные связки ключей, надеясь между ними найти нужный мне.

Пока разбирали стену, наступила ночь, но это не остановило меня. Движимый любопытством, я зажег факел и бесстрашно вернулся к двери. Смазав салом замок, я пробовал один за другим ключи; один, наконец, вошел свободно, и после некоторого усилия задвижка поддалась, и дверь открылась, скрипя на ржавых петлях.

С минуту я стоял в недоумении перед лестницей с белыми нетронутыми ступенями, на которые более ста лет не ступала человеческая нога. Я поднимался медленно, и на каждом повороте луна отражала на стене оконные решетки и мою черную тень; по мере того, как я поднимался, страшная тяжесть давила меня, пока я наконец не остановился. Голова моя закружилась, ноги подгибались, веки отяжелели, словно налились свинцом, и сами собой закрылись.