— Дело дрянь, а? — сказал он.

— Куда уж хуже, — отозвался я. — Зато какой денек.

— Да, — согласился он, — тут уж ничего не скажешь. И нам, пожалуй, лучше не упускать эти деньки. Из нашей гостиницы двоих уж призвали. Прислали вчера вечером телеграммы.

Пятиминутный разговор с этим господином привел меня в уныние. После второго завтрака я попробовал было почитать, однако никак не мог сосредоточиться, забыть, что пляж пуст. Я искупался — третий раз на дню— и, вернувшись к чаю домой, застал коттедж покинутым: уехали две пары. Один из соседей числился в экстренном резерве, другой получил телеграмму со службы.

И тем не менее по дороге с пляжа я видел, как убирают урожай, и обогнал стадо коров, которых гнали на фермы доить. События внешнего мира коснулись Корнуолла лишь постольку-поскольку, через приезжих. Собственно Корнуолл они не трогали. Извечная нескончаемая борьба человека за то, чтобы вырвать у земли и моря пропитание на зиму, продолжалась, как и прежде. Это была реальность. Тогда как другой мир — мир дипломатии, пропаганды, машин, скученных масс населения, трясущихся от страха перед грозящей катастрофой — был искусственным, каким-то запутанным кошмаром, придуманным Цивилизацией. Я сидел за чаем, охваченный Ужасом происходящего. Перед мысленным взором проносились картины последней войны. Я тогда еще учился в школе, но нельзя сказать, что война обошла меня стороной. Я вспомнил кадетский корпус — мальчишек, которые ушли и уже больше не вернулись, затемнение в Лондоне и лучи прожекторов, шарящие, будто карандаши, в небе, эшелоны с солдатами, санитарные поезда, лагерь в Саммердауне под Истборном. Потом мне вспомнились книги и пьесы, созданные уже после — «Конец пути» Шерриффа, «На Западном фронте без перемен» Ремарка (роман, ныне запрещенный в Германии) и «Огонь» Анри Барбюса. Такое просто не должно было повториться. И тем не менее — могло. Пришло новое поколение, и весь ужас войны утонул в том чудовищном славословии, которым занята безжалостная пропагандистская машина; взмывая под своды залов и отражаясь от них, эта трескотня одурманивала нацию, всецело предавшуюся вагнеровскому идолопоклонству.

Мои раздумья прервало радио — мягкий голос диктора сообщил прогноз погоды. Будто завороженный, я ждал продолжения, ждал вопреки желанию отстраниться от всей этой чертовщины и наслаждаться отпуском. Новые столкновения на польской границе. Берлин сообщает, что десять германских солдат убиты на своей стороне границы. В Данциге арестованы польские таможенники. Мобилизация во Франции, новый призыв британских резервистов... Я встал и вышел из дома в тишину вечера. Голос диктора преследовал меня, когда я шел по улице. Я направился к бухточке, потом свернул налево, к Кэджуиту. Добравшись до вершины утесов, я задержался на мгновение и посмотрел вниз на спокойное, как ртуть, море, ласково лизавшее обрамленный скалами берег. Крики чаек, будто бальзам, успокаивали обуреваемый тяжкими думами разум. Этот громкий пронзительный крик всегда напоминал о каникулах — с самого раннего детства я неизменно проводил их на этом каменистом побережье. Здесь царили покой и тишина. Я оглянулся на вереницу коттеджей, тянувшихся вдоль долины к бухточке. Что бы ни случилось, приятно было сознавать, что это побережье и эти коттеджи будут по-прежнему умиротворяюще действовать на тех, кто останется в живых, и на последующие поколения. Вдоль берега легко скользили два баклана, черные кончики их крыльев ясно виднелись в косых лучах солнца. Воздух был тих и недвижен, отполированная поверхность моря совершенно не колыхалась, отчетливо просматривались белые прожилки зарождавшихся у Лизарда течений.