|
Велика честь быть твоим холопом, но не по мне, что тут еще скажешь… а тепла у холопа от госпожи и в жменю не наберется, так только – лунные ночки да слова, что давно уж полны неправды… не взыщи, пани моя… – Не надейся, змееныш, что я позволю тебе плясать под моей луной с девками, которых ты сам вытащил в Вечность – скорее уж развею твой пепел по ветру!.. – Не грози, пани моя. Злобой любовь не склеишь. Тут уж видно…
… как робкая птичка, и боялась обнять – не холода и силы, а просто не смела коснуться мужчины – и сияла светлыми очами, и обронила веер, и ломала пальчики, и глядела в самую душу – среди ночи – среди смертей – среди безумных надежд – среди… … Стасенька, милый, уедем в Петербург, я очень тебя прошу! Что нам тут, в волчьей глуши, где летом – пыль, а зимой – волчий вой и снег по самые крыши. Или уж вернемся в Житомир… Нет, дорогой мой, уедем лучше в Петербург, это все изменит. Это чудный, чудный город – ты его полюбишь, не пожалеешь, что меня послушал… там летние ночи светлы и туманны, без луны, без теней, как сон безвременья, а зимой дают балы и музыка слышна в садах, засыпанных снегом… И это будет… дальше от нее… от Ядвиги… меня ужас берет, как думаю о ней. Она нам не позволит… … белесое, как золото, разведенное молоком. И все греза, все – обещание, все тени – странные колодцы, что ведут в непонятные места, вся вода – странные зеркала, где горят ночные огоньки, а золотые иглы шпилей как иглы в сердце. И поцелуи сладки, и смерть сладка, и боль долгожданна, и все расплывается в золотистом, молочном, обманном свете… … совсем просто. Ты забыл, кто твоя госпожа. Портрет дурен, мазня без души – но тем тебе хуже. Уж коли ты не желаешь быть моим во плоти, так будет моим твой замкнутый дух. А рисунок этой рамки – то подарок моего первого возлюбленного – с Карпат. И ты, дитя Тьмы и Вечности, подчинишься – и ничто не освободит тебя, пока я – пани твоя – сама того не пожелаю. Смотри же на меня из рамы и вспоминай свою последнюю девку, песье отродье… … как холодно и больно… и гадко… и не пошевелиться, и не моргнуть, и не отвести взгляд, и не защитить себя, а невидимые цепи врезались в душу, и нет выхода, нет выхода, нет вы… Роман мотнул головой, и мир вокруг обрел плоть. Настоящего времени, скорее всего, прошло не больше минуты, – но картины доброй сотни лет едва умещались в душе – даже голова закружилась. Было очень тепло и как‑то чудно – будто… Вампир, полусидевший на асфальте – Станислав, Роман знал из потока его памяти, что его зовут Станислав, Стась – смотрел снизу вверх и чуть улыбался. За эту минуту между ними произошло нечто трудно описуемое, из‑за чего у Романа появилось ощущение давнего‑давнего славного знакомства. Приобретения чего‑то невероятно ценного. Он улыбнулся в ответ. – Что, Стаська, очень плохо? – Нет, Ромек, уже лучше. – А я упырь. – О! А я и не вижу. А ежели уж говорить серьезно, то на упыря ты, Ромек, не слишком‑то и походишь. Скорее, на вампира из самых юных. От видишь, я уж и применяюсь к вашим нынешним меркам, – а все благодаря твоим распрекрасным мыслям. – Ты встать можешь? – А кто его знает? Но я попытаюсь. Роман подал руку, и Станислав встал. Он был очень легкий, гораздо легче, чем человек его комплекции, и уж втрое легче, чем упырь, – но самое удивительное, что Роман тоже ощущал странную легкость, будто в мире изменилась сила тяжести. Станислав опирался на Романово плечо, струйки силы текли в тело Романа с его пальцев, а тепло Романа просачивалось в его ладонь – и это было закономерно и прекрасно… как будто они были очень старыми товарищами… родичами… братьями… Если бы вместо сестры у меня был брат, все пошло бы иначе, подумал Роман. |
