Уоллес предложил Луизе руку, и она оперлась на нее не без внутреннего трепета, сообразив, что никогда не ходила под руку ни с кем, кроме брата. Ощущение оказалось очень приятное, даже чудное.

– Надо думать, семья ваша страшно пострадала во время Террора, – заговорил сочувственным тоном мистер Уоллес. – Ваш брат рассказывал, что родители ваши вынуждены были ради спасения бежать в Англию и что все вы родились там – то есть в изгнании. Как я вам сочувствую!

– Да, родителям, видимо, пришлось нелегко, – подтвердила Луиза. – Но что до нас, грех жаловаться. Мы всегда считали Англию своим домом. И братья, и мы с сестрой были там очень счастливы и не знали никакой другой жизни.

– Ваш брат сообщил мне, что по возвращении во Францию их покойное величество Людовик Восемнадцатый почтил вас денежным вспомоществованием?

– Да, но это такая мелочь, которая не имеет особого значения.

– Для вас, возможно, нет, мисс Бюссон, но любому другому человеку, убежден, эта сумма показалась бы более чем значительной. Например, мне, бедному шотландцу!

– Мне трудно сказать. Я ведь не знаю ваших жизненных обстоятельств.

– Как бы мне хотелось показать вам наше родовое гнездо в горной Шотландии! Я уверен, тамошние дикие пейзажи воспламенят ваше чувствительное воображение.

– А лорд Томас делит свое время между Шотландией и Лондоном?

– Нет, не то чтобы… Я хотел сказать, что здоровье его оставляет желать лучшего. Воздух в Шотландии сыроват. Он… гм… он в основном живет в столице, полагаю.

– Вы давно с ним не виделись?

– Увы, очень давно! Я тут прикован к своему рабочему табурету. Мы не свободны распоряжаться своим временем, как вы, мисс Бюссон.

– Я прикована не меньше вашего, – проговорила Луиза, набравшись храбрости и решимости. – Луи разве не объяснил вам, что я преподаю английский язык в пансионе?

– Да, объяснил. Какая дивная причуда! Меня это очень позабавило. Он дал мне понять, что праздная жизнь вам несносна. Как бы я хотел быть вашим учеником! Я бы очень прилежно учился, честное слово.

Луиза вздохнула. Переубедить его казалось невозможно. Она не раз слышала, что упрямство – национальная черта шотландцев.

При этом она не могла отогнать от себя мысль, что Луи-Матюрен, как и она сама, представил их положение в избыточно радужном свете, что они оба совершили один и тот же нехитрый обман и развязаться с ним будет чрезвычайно трудно.

Годфри Уоллес был к ней неравнодушен – это было очевидно всем, даже прохожим. Он следовал за ней как тень, не сводил взгляда с ее лица и время от времени тяжко вздыхал, будто бы от удушья.

Он обращался к ней «милый друг», «милая спутница» – это сильно ее смущало, он снова и снова высказывал желание видеться с ней почаще, два-три раза в неделю, если только она даст свое дозволение. Это, разумеется, ей льстило, но одновременно внушало некоторую тревогу: выглядело все почти так, будто он имеет на нее определенные виды, а она до этого момента никогда даже и не помышляла о замужестве.

Когда, после ужина, он наконец-то откланялся, жалобно и настойчиво умоляя ее писать, в голове у нее царил такой сумбур, что ей едва не сделалось дурно. Даже Луи-Матюрен, который обычно витал в облаках и не видел никого, кроме себя, заметил, как она раскраснелась.

– Я очень сильно переживаю, – решила она поделиться с ним сокровенным, – из-за того, что мистер Уоллес явно заблуждается относительно нашего положения. Что, скажи, ты дал ему понять?

Луи-Матюрен зевнул – верный знак, что совесть у него не до конца чиста.

– В чем ты меня обвиняешь? – сказал он.