— Пусть Световид решает, — сказал на это Выспрепар. — Это он разведал. Может статься, ошибся. А коли не ошибся и она ведет столь опасную для себя игру — а там речь, сдается, об очень больших деньгах, — то лучше бы во всем убедиться досконально. До чего ж театральные девки хитры… Садись, кушай фрыштик.

А сам продолжал подкармливать огонь щепочками и берестой.

— Один чай? Более согреться нечем? — Дальновид уселся и разломил большой калач с намерением помазать его плотную мякоть чухонским маслом. — Да! Слушай! Кое-кого я все же у того крылечка видел.

— И кого же?

— Дансера, как бишь его… Или фигуранта? Такой долговязый, с перебитым носом…

— Дансер с перебитым носом? Да что ты врешь!

— Вот те крест! Что я, перебитых носов не видывал? Совсем еще сопляк, ростом с коломенскую версту…

— А, знаю. Это Румянцев — тот, помнишь? Мироброд показывал — помнишь того долговязого, что в «Семире» на пол шлепнулся?

— Он? — удивился Дальновид. — Сей может знать нечто важное. Так вот — прибежал невесть откуда в одних туфлях и встал под ее окошком на часы. Стоял, глядел, потом удрал.

— Может, все-таки любовник? — предположил Выспрепар.

— Этого еще недоставало! Оно было бы пикантно… Только сдается — нет. Обожатель. Она осторожна.

— Для театральной-то девки — немыслимо осторожна. Да нас, сильфов, не проведешь! Стой, стой! Ты мне все бумаги замаслишь!

Стопка аккуратно переписанных листов лежала в опасной близости к плошке с чухонским маслом. Там же имелись два раскрытых лексикона, две чернильницы, линейка с карандашом, несколько черненьких томиков с узорными обрезами.

— А вот что, Выспрепарище, — сказал Дальновид, отодвигая плошку. — Может статься, этот, с перебитым носищем, как раз теперь нам и нужен. Он-то постоянно в театре, от нее поблизости, он мог до того докопаться, что нам и не снилось. Не напрасно же прискакал под окошко чуть не среди ночи. Что-то чаял увидеть.

— А статочно… — пробормотал Выспрепар. — Он бы, пожалуй, подтвердил домыслы Световида насчет князя Ухтомского — или же опрокинул вверх тормашками. Кого ж нам отрядить в театр, чтобы завел с ним приятельство?

— Мироброда? Он ведь и так из театра не вылазит.

— Дитя твой Мироброд. Все испортит. Он только сочинять горазд…

— А не испортит. Пусть Световид попросит его сдружиться с тем дансером, а потом и я в компанию войду.

— Резонно… Любопытно, что эта коломенская верста разведала!

Выспрепар, убедившись, что печка разгорелась, встал и оправил шлафрок.

— Я загадку изготовил! — похвалился он.

— Для Туманского?

— Похож ли я на человека, который станет сочинять загадки ради собственного удовольствия?

— Нет. Ты и на человека-то не больно похож…

Выспрепар засмеялся. Он был нехорош собой, причем догадаться, отчего его лицо казалось некрасивым, пока он молчит, было мудрено: все на месте, два глаза разумной величины, нос в меру длинен. Речь была ему противопоказана — губы кривились и диковинно выворачивались наружу. Смотреть неприятно. Начав приглядываться, зритель видел, что в Выспрепаровой физиономии словно бы схватились в смертельном поединке два лица — одно с двойным подбородком, с обвисшими щеками, принадлежавшее немолодому болезненному толстяку, и другое — с глубоко посаженными глазами, заостренным носом, высоким лбом — выше, чем полагается обычному человеку; такие лбы в Санкт-Петербурге — редкость, разве что заедет какой-нибудь тощий и глубокомысленный южный житель из Мадрида или же Лиссабона.