— Это мое ремесло.

— Ремеслом и из-под палки занимаются. Танцевать вы любите, сударыня?

— Да, — подумав, ответила Федька. В конце концов, что у нее в жизни было?

Стоило выходить на сцену хотя бы ради того, чтобы перед тобой там преклоняли колено, почтительно брали за руку, заглядывали в лицо умильно или страстно. Только на сцене Федька и ощущала себя женщиной…

— Но вы ведь в береговой страже состоите?

— У меня нет покровителя.

— Это плохо?

Федька вспомнила толстого откупщика, которого подцепила Анюта Платова.

— Нет, это не плохо, — ответила она строптиво. — Я на хорошем счету, а что будет дальше — ну… как Бог даст…

— Вы избрали своим покровителем Бога?

— Ну… Да.

На самом деле Федька не была великой молитвенницей — да и театр располагает не столько к истовой вере, сколько к тысяче суеверий. За попытку насвистеть танцевальный мотив могли и прибить — свист к большой беде, к провалу премьеры, к плохим сборам. Все крестились перед выходом на сцену — и почти все заводили интриги, мало беспокоясь о венчании.

— Это хорошо, — сказал господин Шапошников. — Этот не подведет.

Глава пятая

Молодая женщина, сидя у туалетного столика, готовилась отойти ко сну. На ней поверх вышитой ночной сорочки был алый бархатный шлафрок, и она смотрела в зеркало — наблюдала, как горничная девка надевает ей пышный, отделанный дорогим кружевом, батистовый чепчик, и улаживает под него густые русые волосы, накрученные на папильотки.

— Не так, назад сдвинь, — приказала она. — Вот дура… еще… Ну что за дура. Пошла вон. Ты, мамзель, бери книжку, читай. Так, глядишь, продержимся, пока мой не приедет.

В зеркале отражалось правильное лицо, почти идеальное — но идеал был рукотворным. Чуть-чуть румян в нужных местах, чуть-чуть сурьмы, а главное — мраморная неподвижность. Лицу не позволялись даже улыбки — а не то что гримасы. Оно было вышколенным, это удлиненное лицо, и женщина привыкла сдерживать те чувства, что чреваты морщинами.

Поэтому кавалеры, глядя на ее красоту, дали бы ей от силы двадцать пять, а дамы не пожалели и тридцати, даже тридцати двух.

Часы в гостиной пробили полночь.

Чтица, несмотря на поздний час, одетая, как для визитов, и зашнурованная, взяла две книжки — на выбор.

— Изволите русскую или французскую? — спросила она.

— Какая у нас русская?

— «Душеньку» в прошлый раз приказывали читать, сочинение Богдановича.

— Нет, сон нагонит. Нет ли чего новенького? Сказывали, ты днем сидела, в тетрадку что-то списывала.

— Новую стихотворную сказку господина Княжнина, сударыня, про попугая. Принесли на два часа.

— И что, долгая?

— Долгая, сударыня, и пресмешная. Войдет в большую моду.

— Неси тетрадку. Хоть повеселиться…

Девка, которая еще не убралась, помогла хозяйке лечь, подмостила ей под локоток и под шейку подушки, укрыла одеялом, и тогда только, поклонившись в пояс, ушла.

Чтица села на стул у постели и поднесла тетрадь близко к лицу.

— Не дура ль ты, мамзель? Ведь ослепнешь когда-нибудь. Возьми другую свечку.

Сказка была не совсем для дамского чтения — о том, как попугай, воспитанный богомольной старушкой, нахватался неудобь сказуемых словечек, и что из этого получилось. Но дама, лежавшая в постели, одобрительно кивала. Смеяться она не желала, а чтица уж привыкла к такой причуде.

Читала она внятно, выразительно, меняя голос всякий раз, когда говорила за старушку, ее дочку, ее сынка-повесу и самого главного героя — речистого Жако.