| Я видел, что она плачет, и потому, что она, видимо, не хотела обнаружить передо мной своих слез, она стала спускаться с веранды в сад. Скорей всего, слезы застлали ей глаза, и она оступилась, потому что она потеряла равновесие, рухнула вперед, и мне стало ее не видно. Я позвал ее, она не ответила. Я крикнул еще несколько раз. Попробовал встать, но мне не за что было уцепиться. Я сполз на сторону и спустил с шезлонга одну загипсованную ногу. Опершись на локти, я сел. И увидел ее. Она лежала лицом на гравии. Я поставил на пол вторую ногу, тоже в гипсе. Болью отозвались плечо и одна рука. Идти в гипсе было невозможно, поэтому я пополз. И дополз-таки до лестницы. Ничего больше я сделать был не в силах, но я не мог оставить ее так лежать. Я скатился с лестницы и пополз к ней. Я попытался перекатить ее на бок, но не смог. Потом подсунул руку ей под лоб. Он был мокрый. Гравий врезался в руку. Больше сил не было ни капли. Я лег рядом с ней. Она шелохнулась. Мама, сказал я. Она не ответила. Мама, сказал я. Она застонала и повернула ко мне голову, лицо было все в крови, испуганное. Где больно? — спросил я. О, нет! — сказала она. Пожалуйста, лежи, не шевелись, сказал я, но она перевернулась на спину и села. Потом увидела окровавленные колени и принялась вытаскивать камни из ранок. Да что ж это такое, говорила она, да как же я… Ты потеряла сознание, сказал я. Да, сказала она, все почернело. Потом она обернулась и посмотрела на меня. Вильям, сказала она, мальчик мой, что же ты натворил! Ладно уж, сказал я. Лежать было больно, и я переполз на траву, помогая себе здоровой рукой. А там лег на спину и закрыл глаза. Плечо рвало, как будто оно снова сломалось. Мать говорила, но у меня не было сил ответить. Я свое уже совершил, подумал я. Потом услышал, что она встает. Глаз открывать не хотелось. Мать застонала. Садись на траву, сказал я. А ты? — сказала она. Со мной все в порядке, иди сюда, Соня скоро появится. Я взглянул на нее. Она едва переставляла ноги. Дошла, осторожно села подле меня. Лучше я лягу, сказала потом. Мы лежали на солнце, было тепло. Спать нельзя, сказал я. Я знаю, сказала она. Мы помолчали. Не говори Соне про отца, попросила она. Почему? — сказал я. Это унизительно, сказала она. Для тебя? — спросил я, хотя знал: она имела в виду именно это. Да, сказала она, быть преданной тем, в кого ты верила сорок лет. Он вернется, сказал я. Если он вернется, он вернется другим человеком — и к другому человеку. Нет, сказал я и осекся. В дверях веранды стояла Соня. Она выкрикивала мое имя. Я зажмурился: все, теперь пусть заботятся обо мне. Мама! — кричала она. Услышав, что она стоит рядом, я открыл глаза, улыбнулся ей и снова их закрыл. Мать объяснила, что произошло. Я молчал, я хотел быть беспомощным, чтобы Соня со мной возилась. Она принесла подушки под плечо и голову, я попросил лекарство. Ее долго не было — скорей всего, тогда она и вызвала перевозку, но нам она, вернувшись, ничего не сказала. Она дала мне таблетку и спросила, как я себя чувствую. Отлично, ответил я чистую правду в надежде, что она не поверит. Плечо разламывалось, но все было отлично. Она внимательно посмотрела на меня, потом поднялась на веранду и принесла шезлонг. Маме. Поразмыслив, я подумал, что она поступила правильно, но все равно было обидно: она могла бы предложить шезлонг мне, чтобы у меня был шанс самому пожертвовать его маме. Она, кстати, запротестовала, она хотела, чтоб в шезлонг лег я. Нет, сказала Соня, в шезлонг сядешь ты. Я ничего не говорил. Я думал: я же сам сказал Соне, что со мной все отлично, что ж теперь. Соня помогла матери устроиться в шезлонге и ушла в дом. Трава оказалась жесткой для лежания, я гадал, сколько времени Соня собирается вялить меня на травке, я же не знал, что она уже созвонилась с госпиталем. Было совершенно тихо, потом я услышал, что перед домом остановился автомобиль, в дверь позвонили. Через некоторое время Соня в сопровождении двоих мужчин в белом прошла через веранду и спустилась к нам. |
