Мальчишки сравнивали пальцы на ногах; у Каратавука — тонкие и длинные, у Мехметчика — короткие и толстые. У обоих ноги были присыпаны белой дорожной пылью и дочерна загорели под солнцем раннего лета. Каратавук показывал, как умеет шевелить каждым пальцем в отдельности, а Мехметчик, сосредоточенно нахмурившись, пытался повторить этот трюк, и тут мальчики увидели, что кто-то преодолел вершину холма и направляется к ним.

Даже издалека они разглядели, что человек этот необычен. Он шел неровной дерганой походкой, словно привык спешить и разучился ходить размеренно. К тому же он шагал не по прямой, а слегка вилял, оставляя в пыли отпечатки вывернутых наружу ступней, похожие на петляющую реку или змеиный след.

Зачарованные страхом, мальчишки уставились на незнакомца. Потом вскочили с единой мыслью — дать деру, но что-то в поведении человека их остановило. Опасность вроде бы не грозила, поскольку незнакомец словно пребывал в другом мире и никого не замечал.

Может, он и вправду их не видел. Высокий и очень худой, с тощими, но мускулистыми от многолетних пеших походов ногами, человек был облачен в рваную дерюгу с дыркой для головы, едва доходившую до колен. Одеяние, перехваченное в поясе куском корабельного каната с тяжелым узлом, почти не прикрывало срам; при ходьбе то и дело мелькали задница и хозяйство незнакомца.

Руки тонкие, жилистые, как и ноги, с длинными приплюснутыми пальцами. В правой руке незнакомец сжимал обожженную дубину, на которую опирался при неестественно быстрой ходьбе, а левая рука покоилась на горлышке фляги из шкуры черно-белой козы — кожаный ремешок наискось пересекал грудь.

Оборванец где-то витал. Его глаза, прозрачно-голубые, как у франков с дальнего севера, не смотрели ни вправо, ни влево. Седая копна нечесаных волос сбилась в колтуны, со лба тек пот, промывая дорожки в пыли, запекшейся на морщинистых щеках и орлином носе. При каждом шаге незнакомец стонал, не разжимая губ, словно от боли, — так стонут сумасшедшие и глухонемые. Похоже, стоны эти служили ему походной песней.

Человек проскочил мимо мальчишек, и те, не сговариваясь, бросились следом, передразнивая его чудную походку и пересмеиваясь, сначала с опаской, а потом нахальнее, поскольку предмет веселья не обращал на них никакого внимания.

Они подошли к нижним окраинам города, и вскоре процессия обросла ребятишками, желавшими включиться в новую игру с удивительным человеком. Курносая толстушка Дросула, изящная Филотея, сын Али-кривоноса Ибрагим, уже в этом возрасте следовавший за Филотеей по пятам, сын рыбака Менаса Герасим, который уже заглядывался на Дросулу, — все присоединились к веселому озорству, чем привлекли городских бродячих собак — те бессмысленно лаяли и наскакивали на процессию, куда скоро набралось пятнадцать — двадцать детишек.

Жители, предпочитавшие остаться в городе, нежели собирать табак, фиги и виноград на изюм, стояли в дверях, с удивлением разглядывая дикаря и его свиту. Некоторые матери выхватили своих детей из кортежа, но тех мигом заменили новые. Мужчины в кофейнях прервали партии в нарды и вышли на улицы: у всех во рту зажата толстая цигарка, и у каждого по-особому сдвинута набекрень феска. Они изумленно потерли небритые подбородки, покрутили концы громадных усищ, обменялись усмешками и солеными шутками, пожали плечами и вернулись к своему безделью.