— А в моем родном языке таких слов нет? — спросила я.

— Конечно, есть, глупенькая, но греческий — лучший язык для любви.

Каждую ночь я перед сном представляла Ибрагима, такого близкого и такого далекого, говорила ему с’агапо, с’агапо, с’агапо, а потом видела любимого во сне, бежала к нему средь гробниц и звала его агапи му. И я поняла — Лейла-ханым сказала правду: эти слова лучше всех слов во всех языках на свете, они самые красивые и выражают все, что я хотела сказать.

88. Исход

И снова отец Христофор метался во сне, где хоронили Бога. Сон повторялся в тысяче бесконечных вариаций и временами повергал священника в полнейший раздрызг. Лидия-яловка тревожилась: муж бледный, под глазами темные круги, но никакие снадобья не даровали ему безмятежного сна. В нынешней версии господних похорон отец Христофор служил панихиду, а ангел Азраэль, чье злобное аристократическое лицо сияло вожделением смерти, выступал могильщиком. Христофора шокировали непочтительные замечания Азраэля о состоянии трупа, и он проснулся на рассвете от собственных негодующих криков именно в тот момент, когда в город прибыли жандармы.

Ими командовал все тот же сержант Осман, что много лет назад приходил за новобранцами и записал Каратавука на службу вместо отца. Сержант сильно постарел — сказывались старые раны и многолетние тяготы. Стала заметнее хромота и порой мучила одышка — проблема, которую сержант пытался решить беспрестанным курением, отчего его пышные усы окрасились разнообразными оттенками бурого и коричневато-желтого. Он по-прежнему считал себя настоящим солдатом, и гордость помогала сохранять военную выправку и изъясняться просто и прямо. Совершив многодневный марш из Телмессоса, сержант Осман тотчас отправился к цирюльнику, затем, посвежевший и благоухающий лимонным одеколоном, обосновал на площади контору под тем же платаном, откуда в давние времена руководил призывом новобранцев, и командировал жандармов ознакомить население с его приказом.

Поначалу никто жандармам не поверил, но вскоре выяснилось, что те не шутят. Сержант Осман приказывал всем христианам города собраться на площади, чтобы идти в Телмессос, откуда их кораблями перевезут в Грецию. Ни транспорта, ни провизии, ни денег для свершения сего подвига сержанту не дали. Вскоре его осаждала толпа близких к истерике христиан.

— Как же мой дом?

— Заприте.

— А скотина?

— Пусть соседи приглядят. Или продайте.

— У меня больная мать. Как с ней-то?

— Оставаться никому нельзя.

— Мой сын уехал на три дня. Куда ему потом деваться?

— Его отправят следом.

— Как быть с самоваром? Он очень ценный.

— Не берите ничего, что не сможете донести до порта. Разумнее взять еду и одежду.

— У меня завтра встреча насчет покупки земли.

— Отменяется.

— Что делать с пожитками? У меня повозки нет.

Сержант Осман поднял руки, призывая всех замолчать.

— Слушайте все. На новом месте вы получите полную компенсацию за все, чего лишились. Вам выдадут справки.

— Когда? Где?

— Точно не знаю. Думаю, с этим разберутся в Телмессосе.

— Где эта Греция?

— За морем. Недалеко. Не волнуйтесь, о вас позаботятся греки и франки. Они подыщут вам новые дома, не хуже старых.

— Эти греки оттоманы, как и мы?

— Нет, отныне вы не оттоманы, а греки. И мы больше не оттоманы, мы турки. — Сержант развел руками и пожал плечами: — Кто его знает, что будет завтра. Может, мы станем кем-то еще, вы будете неграми, а кролики — кошками.