– Ну, как ты, Гвубба? – говорила она. – Вот почему ты к Аурелио приходишь, а ко мне – нет? Дочка, что-то у меня на душе неспокойно. Может, сходишь к Аурелио, объяснишь ему, что это, а он мне передаст, вот я и пойму, в чем дело? Что-то не так, слишком уж все спокойно. На свете ничего не происходит или это я сама умерла, а, Гвубба?

Кармен задумалась, глядя на могилу, где белые косточки красавицы-дочери перемешались с костями Федерико и ручного оцелота; в лесу кричала птица – похоже на смех Парланчины в те дни, когда она была живой и болтала без умолку. Глаза заволокло грустью, никогда не покидавшей Кармен, хоть она и знала, что Парланчина вышла за Федерико и родила ему ребенка.

– Мне так без тебя одиноко, – пожаловалась она могильному холмику. – Ты была для меня и солнцем, и луной, и ветром – всем на свете, а теперь твой гамак пуст, и твоя кошка не гоняется за бабочками, не ворует мясо с крюков.

Кармен заплакала. Ах, если бы земля раскрылась, и веселая Парланчина восстала из могилы! Длинные волосы текут по спине, дочка пробирается меж деревьев, подражает крикам зверей и пугает жадных до убийства лесных рейнджеров с тяжелыми вещмешками и пулеметами. Кармен знала, что Парланчина по-прежнему так делает, но видел это один Аурелио. Получалось, он у нее в любимчиках, и хоть Аурелио объяснял Кармен, в чем тут дело, и она сама себя уговаривала, но все равно было очень обидно.

Кармен вернулась в хижину и сняла кофе с огня. Отлила в тыквенную флягу, чтобы немного остыл, и достала осколок зеркала, воткнутый в стену хижины. Подышав на зеркальце, протерла его о гамак и вгляделась в свое отражение в узоре царапин. Курчавые волосы, когда-то рыжие, теперь белы, а прежде юное лицо испещряют глубокие морщины. Некогда полные чувственные губы потрескались, они теперь сухие, даже если их облизать. Взгляд словно чужих глаз затерялся где-то в лабиринтах времен. Темная бархатистая кожа посерела. Кармен так долго вглядывалась в отражение, что перестала себя различать, и убрала зеркальце. Подойдя к спящему Аурелио, она увидела, что время сказалось и на нем: он казался меньше, а в длинных черных волосах посверкивали серебряные нити. Кармен почувствовала, что с приближением к смерти она любит его сильнее, чем раньше, и, странно, ведь и он любит ее сильнее, чем в то время, когда они были молоды и красивы. К глазам опять подступили слезы – так случается, когда на пустом месте вдруг возникает чудо. Кармен устроилась с бутылочкой кофе и разожгла недокуренную с вечера сигару.

– Жду, когда проснешься, – сказала она спящему мужу.

Они завтракали, сидя на обрубке платана, и Кармен спросила:

– Почему мы еще любим друг друга?

Обдумывая ответ, Аурелио облизал испачканные в масле пальцы.

– Для нас всегда было важнее найти счастье, чем избежать страданий. И мы были так заняты друг другом, что сами не заметили, как наши души стали одним целым. Может, у тебя свой ответ есть?

Кармен подбросила хворосту в огонь и сказала:

– Я так сильно тебя люблю, что вот смотрю на твое лицо и его не различаю.

– Нехорошо, что мы об этом говорим. Лучше просто любить. По-моему, о любви говоришь, когда боишься ее потерять. Не забывай, я индеец.

– А я негритянка, – ответила Кармен, – мне об этом можно ведь говорить и можно иногда бояться. Коку сегодня будем готовить?

Аурелио кивнул:

– Я принес ракушки.

Кармен отправилась на маленькую плантацию, потому что собирать коку могут только женщины, а Аурелио развел костер – подготовить раковины разрешено только мужчинам. Едва он разложил их на тлеющих ветках, уложенных крест-накрест, и стал посасывать коку через пестик с дырочкой, как Парланчина подошла сзади и волосами закрыла ему глаза.