– Сыграйте снова, – попросила она, – только теперь для меня, а не для того, о ком думали.

Я рассмеялся, чуть удивленный ее проницательностью. Начал играть и почувствовал – хочу сыграть для нее особенно хорошо и чересчур стараюсь. Несколько нот я скомкал, но потом заставил себя ни о чем не думать и погрузиться в музыку.

Когда я закончил, она изумленно наклонилась и мягко провела рукой по струнам. Потом выпрямилась, глубоко-глубоко вздохнула.

– Если бы я так могла.

– Может, со временем?

– Нет, не смогу. Для этого нужно много печали. У меня столько нет.

Потом она рассмеялась и искоса взглянула на меня:

– А теперь скажите, о ком вы думали перед этим?

– Она живет в Мехико, – совершенно неожиданно признался я. – Моложе меня и постарше вас. К несчастью, она меня не любит, поэтому… – я пожал плечами, – …вот играю иногда для той, кто никогда не услышит.

– Играть надо только для тех, кто слушает, и любить только тех, кто любит в ответ. Я бы так поступала.

– Наверное, вы мудрее меня.

– Это уж точно. А теперь сыграйте мне что-нибудь испанское, по-настоящему испанское, с duende и gracia.

Из всего разнообразия фламенко я знал лишь солеарес, солеа и соледадес, сеньор Виво сам только им и научился, когда однажды ездил в Андалусию. Играть их можно очень медленно, в них звучит печаль одиночества. Я сыграл четыре подряд, а Эна сидела, склонив голову набок и внимательно следя за моими пальцами. Потом сказала:

– У вас руки, как пауки. Мне кажется, вам нужно еще научиться играть на типле и чаранго. – Эна поднялась и одернула всегдашнее голубое платье. – Пожалуй, завтра опять приду. Приятно разнообразить прогулку.

– Эна, – спросил я, – а почему родители вас называют то Эной, то Леной? Непонятно как-то.

Она рассмеялась:

– Ну раз уж вам так интересно, скажу. Когда я была совсем маленькой, не могла выговорить «Лена» и говорила «Эна». Так что теперь у меня сразу два имени.

– Как просто. Вам не страшно одной идти? Уходя, она посмотрела на меня через плечо:

– Не беспокойтесь, здесь вам не Мехико.

Она помахала, а потом растворилась в темноте, и я остался наедине с цикадами.

3. о новом ресторане и новом священнике

Он прибыл в день, когда шлюха Долорес давала донне Констанце последний урок незаменимого искусства приготовления chuno. В школе донна Констанца научилась печь лишь canapes и vol-au-vent – только эти навыки соответствовали ее статусу богатой дамы, которая только шевельнет пальцем, как примчатся бригады кухарок и поваров. Но сейчас, перейдя на положение возлюбленной крестьянина, навечно сосланного в горное поселение, она стыдилась своей праздности и смущалась, что всю стряпню в доме Гонзаго взял на себя.

А шлюха Долорес, наоборот, выучившись содержать батальон ребятишек от разных отцов, решила разнообразить способы заработка. «Мне уже сорок или что-то около того, обжиманья и стоны меня утомили, – говорила она. – Уж я заслужила отдых от беспрестанного дрюченья. Отныне я шлюха только вечерами по пятницам и субботам».

Идею открыть ресторан она почерпнула в книге, купленной у Дионисио за браслет, который тот намеревался преподнести в подарок Летиции Арагон. Дионисио уверял: это «un libro muy romantico», и Долорес доверчиво ее приобрела, рассчитывая, что там про принцев и принцесс или, может, про несчастную жертву – голубоглазую блондинку, которую доблестно спасает драгунский капитан, он же, как выясняется, давно пропавший кузен, они женятся, с трудом добившись позволенья его родителей, и им, в конце концов, не нужно скрываться.