Был у них на курсе один уникум, Лева Зиберман, который на этюдах с «воображаемым предметом» пытался показать обряд омовения трупа… И ведь не глупый был парень и прекрасно понимал, что за вопиющую глупость творит. И дома, как рассказывали, тихим и молчаливым был мальчиком, книжки умные читал и бабочек коллекционировал.

А сколько самодовольства в них было, щенячьей уверенности в собственной очаровательности и пренебрежительного отношения к окружающим. Кирилла они с первых же дней приняли за своего, за ровню себе, будто не было между ними семилетней возрастной разницы, будто не стояли между ними и Кириллом его высшее образование, его пятилетний стаж семейной жизни, его интеллект, наконец, который, как казалось ему, настолько выше был совокупного интеллекта всех этих мальчиков, что и не совместим с ним вовсе. Мальчики, однако, ничуть не замечали этой несовместимости или нарочно делали вид, что не замечают, и подшучивали и издевались над ним, как привыкли подшучивать и издеваться друг над другом.

Было еще одно мучение, мучение третье. Потом оно прошло, но на первых порах было унизительнее двух предыдущих. Мальчики играли этюды лучше, чем играл их он, Кирилл. Они кривлялись и дурачились, но в промежутках между кривлянием и дурачествами придумывали точные этюды и играли их легко и органично. А Кирилл выходил на сцену скованным, неловким, этюды сочинял слишком сложные, не понятные ни преподавателям, ни сокурсникам, ни ему самому в тот момент, когда он пытался сыграть их на сцене – «маленькие трагедии Кирилла Нестерова», как называл их Лева Зиберман. Они, мальчики, ничего не боялись, а Кирилл боялся всего: боялся сделать неловкое движение и вызвать им смех в классе, страшно боялся «наигрыша» и поэтому постоянно недоигрывал и, чувствуя, как смешно и нелепо выглядит со стороны, еще больше зажимался и становился еще более неестественным во всех своих сценических поступках.

Преподаватели его утешали, обнадеживали, ставили ему в пример известных актеров, которые в студенческие годы тоже не могли играть некоторые виды этюдов. И Кирилл тут же принимался убеждать себя в том, что он принадлежит именно к тому типу актеров, которые органически не способны играть эти идиотские этюды, созданные, казалось, специально для глупых мальчиков, но что когда наконец им дадут отрывки со словами, вот тут-то Кирилл развернется и покажет всем этим мальчикам, на что он способен и что такое интеллектуальный актер, которого так не хватает современному театру.

Впрочем, не все педагоги способствовали самоуспокоению Кирилла. Например, Юрий Николаевич Васин-Кравцов, невысокий, тихий и скромный человек, но с хитренькими глазами-буравчиками – кстати, тончайший и многоопытнейший педагог, пожалуй, лучший в училище, и актер талантливый. У Кирилла на курсе он не преподавал, но как-то раз посмотрел один из его этюдов, одну из его «маленьких трагедий», после чего подошел к Кириллу и произнес своим интеллигентным тенорком:

– Помню ваш триумф на третьем туре. М-да… Кстати, Кирилл, я был единственным из членов комиссии, который возражал против того, чтобы вас сразу же допускать к общеобразовательным предметам.

– Вы считаете, Юрий Николаевич, что я безобразно сыграл свой этюд? – спросил Кирилл.

– Ну нет, зачем так мрачно, – улыбнулся Васин-Кравцов. – Но тогда вас все-таки стоило посмотреть на этюдах. Я имею в виду после третьего тура. – И, задумчиво кивнув несколько раз головой, будто все более соглашаясь с самим собой, отошел от Кирилла.

«Да идите вы к черту, со своими этюдами! – думал Кирилл в самые трудные минуты, когда примеры из жизни известных актеров и вера в собственную „интеллектуальность“ уже не помогали.