|
Если кто нибудь из них заказал сюртук у моего портного, то при первом удобном случае он, пожимая плечами, скажет: «Снятынский? Подумаешь, какое светило! Он шьет у того же Пацыкевича, что и я!» Вот такие у нас нравы, вот что влечет за собой твоя вожделенная слава! – Но, должно быть, она чего нибудь да стоит, если люди ради нее готовы шею себе сломать. Снятынский призадумался на минуту, потом сказал серьезно: – В личной жизни слава кое чего стоит, из нее можно сделать скамеечку под ноги любимой женщине. – Ого, да ты этим изречением стяжаешь себе новую славу! Снятынский подскочил ко мне и крикнул запальчиво: – Да, да! Уложи лавры в футляр, ступай с ними к любимой и скажи ей: «Вот то, из за чего люди ломают себе шею, то, что считают за счастье, ценят наравне с богатством, – и это я добыл, а теперь ставь на него свои ножки!» Если ты так поступишь, то будешь любим всю жизнь, понятно? Ты хотел знать, чего стоит слава, – так вот, теперь знаешь. Приход его жены и Анельки помешал Снятынскому продолжать. Обе дамы собирались идти в оранжереи. Что за бесенок сидит в Снятынской! Она пришла якобы затем, чтобы попросить у мужа разрешения идти в оранжерею, а когда он разрешил, наказав ей одеться потеплее, она повернулась ко мне и с кошачьим лукавством спросила: – А вы отпустите со мной Анельку? Что Анелька покраснела до ушей, это естественно. Но что я, старый хрыч, отточенный, как бритва, на всяких оселках, в первую минуту тоже смутился, – этого я не могу себе простить. Все таки я с напускным апломбом подошел к Анельке, поднес к губам ее руку и сказал: – Здесь в Плошове приказывает Анелька, а я первый готов подчиняться ее приказам. Я хотел было сказать Снятынскому: «А не пойти ли и нам в оранжерею?» – но передумал. Я испытывал потребность поговорить об Анельке, о моей будущей женитьбе и понимал, что Снятынский в конце концов затронет эту тему. Я даже облегчил ему задачу, спросив, как только дамы вышли: – Итак, ты нерушимо веруешь в свои жизненные догматы? – Да, теперь более, чем когда либо. Или, вернее – всегда одинаково. На свете нет более затрепанного слова, чем «любовь», так что неприятно даже повторять его. Но тебе, с глазу на глаз, я скажу: любовь в широком смысле слова, любовь в частном смысле – и к черту критику! Да, таковы мои жизненные каноны! А философия моя состоит в том, что на эту тему не следует философствовать, и, ей богу, я вовсе не считаю себя глупее других. С любовью жизнь имеет цену, без нее – не стоит ломаного гроша. – Ну, хорошо, поговорим об этой «любви в частном смысле», или, проще говоря, – о любви к женщине. – Ладно, пусть будет «к женщине». – Так вот, дорогой мой, разве ты не видишь, на каком хрупком фундаменте строишь свое личное счастье? – На столь же хрупком, как и сама жизнь, – не более. Но я, говоря о непрочности, имел в виду не разлуку и не ту пропасть, которую раскрывает перед нами смерть. И я сказал Снятынскому: – Помилуй, зачем же обобщать? Тебе в браке повезло, а другому может не повезти. Но Снятынский и слышать ничего не хотел. Он утверждал, что в девяноста случаях из ста браки бывают удачны, ибо женщины лучше, чище и благороднее нас, мужчин. – Мы просто дрянь в сравнении с ними! – кричал он, размахивая руками и тряся своим русым чубом. – Да, дрянь, и больше ничего. Это я тебе говорю, а я умею наблюдать жизнь хотя бы потому, что я – писатель. Он сел верхом на стул и, напирая им на меня, продолжал все с той же горячностью: – Дюма говорит, что есть обезьяны из страны Нод, которых ничем не укротишь и не приручишь. |
