Ицхокас Мерас. Без вести пропавший
Не плачу я. И не заплакала, даже не вскрикнула, когда услышала тихий шорох колес затормозившей около дома машины. Уже давно ждала я этого незнакомого, невиданного прежде автолюбпля, и тех людей, которые в нем прибыли, этих людей, которые вышли из него не торопясь и осмотрелись, и перебросились между собою несколькими неслышимыми словами, еще раз желая убедиться, здесь ли та улица, здесь ли тот дом, здесь ли тот вход и та лестница, где живу я. Уже огонь прерван, уже тихо на фронтах, боев нет, уже тихо было вчера вечером, ночью, с утра и весь день до сих пор, уже могла я обманывать себя, твердя — жив, жив, убеждая себя — вернется, вернется, говоря — не погиб, не ранен, не искалечен! Ведь свет уже давным-давно засверкал в тысячах окон, давным-давно зажглись уличные фонари, и с тех самых пор виноватыми улыбками на лицах засветилась надежда: погиб, ранен, искалечен другой — незнакомый, невиданный, — другой, но не мой. А ведь нет, самое время было ждать теперь, не обманывая себя, сидеть тихо и ждать час за часом, и чем труднее так ждать, чем больше времени проходит, тем лучше. Еще минута, еще одна. Может, удалится, может, мимо пройдет судьба. Нехорошо, когда в такое время у твоего дома останавливается чужой автомобиль. Лучше прислали бы письмо, открытку какую, бумажку. Так не хочу встретиться лицом к лицу с этими незнакомыми людьми, которые только что к дому подъехали. Так не хочу, хоть плачь. Но не плачу я. Жду. Они еще несмело топчутся внизу, но уже убедились, убедились уже, знают, что здесь эта улица, здесь этот дом, здесь эта лестница. Здесь, здесь, здесь — медленно н тихо шлепают шаги выше и выше, все более слышны. Вот остановятся у дверей, еще немного подождут — и позвонят. Войдут, головы опустив, и скажут. И ничего больше. И только в следующий раз, намного позже, придут другие, и передадут что-нибудь — какой-то лоскуток одежды, или гребешок, или часики, или фотографию, или записную книжку, или машинку для бритья, или бумагу какую, или зубную щетку, или носовой платок, или запасную пару носков, или, может, металлическую цепочку, белую металлическую цепочку с солдатским номером, или ничего, ничего, ни-че-го. Господи, ведь войдут же они сейчас, головы опустив, и успокоить захотят, и доброе слово сказать, они будут бояться глаза поднять, чувствуя себя виноватыми и радуясь, что не их, а — моего. А если и им уже объявили, чувствуя себя вдвойне виноватыми — что моего и их. Хоть не знаю что, хоть бы умереть, лишь бы не встретиться, так не хочу встретиться с теми людьми, которые только что к дому подъехали, которые проверили, здесь ли, которые поднимаются по лестнице все ближе и ближе — здесь, здесь. Не плачу я, хотя лучше бы письмо, открытка или бумага какая, не плачу, ведь давно ждала, ведь знала, что так оно и будет, ведь если это бывает, если суждено, то почему обязательно не мне? Не плачу, но не встаю с места, еще минута, другая, зажмуриваюсь, дышу тихо, в глубокое кресло втиснувшись, ноги выпрямив, руки распростерев. Так лежала бы н лежала и не вставала бы, забывшись, совсем бы забыться, вот бы так н кончилось все, затемнилось бы и исчезло, и не быть гебе больше и не знать бы ни о чем, и не надо бы вставать и дверь открывать для них, для людей этих, вот бы так закончилось все — внезапно, сразу, и со стула не поднявшись, как хорошо бы было. Но мысли крадутся, возвращаются к тому же самому, и снова все сначала, хоть и зажмурилась я, хоть не дышу почти. Давно жду и знаю, и дождалась, шаги уже у самой двери, чья-то рука тут же позвонит, и все равно не понимаю и представить себе не могу, как это так — был, столько лет, двадцать с лишним лет был здесь, около, рядом, был — и вдруг нет больше, и не будет, словно никогда не был, но ведь был, был, я знаю. Сижу так, со стулом сросшись, не шевелясь, еще минуту, еще одну — неужто побежишь смерть встречать? Я совсем не думаю о том, сколько вытерпела, когда рожала его. |
