— На старых кораблях всегда водятся крысы, — замечаю я.

Карлайл поднимает бровь:

— Ты думаешь, это крысы? — При этом он не говорит, кем еще они могут быть. Если честно, животные так быстро бегают и так хорошо прячутся, что я никак не могу толком их разглядеть. Это беспокоит меня, и я решаю сменить тему:

— Расскажите мне что-нибудь про капитана!

— Он твой капитан. Ты должен уже сам знать о нем все, что следует.

Но уже по его тону я понимаю, что он в курсе многих вещей, известных лишь избранным. Но если я хочу получить ответ, мне следует лучше формулировать вопросы:

— Расскажите, как он потерял глаз.

Карлайл вздыхает, оглядывается по сторонам, убеждаясь, что никто не подслушает, и шепотом начинает:

— Я так понял, что попугай потерял его первым. Мне рассказывали так: попугай продал глаз ведьме, чтобы та сварила зелье, которое превратило бы его в орла. Но ведьма обманула его, выпила зелье сама и улетела. Тогда попугай выклевал глаз капитану, чтобы не одному ходить с повязкой.

— Враки! — ухмыляюсь я.

Карлайл с торжественным лицом разбрызгивает по палубе мыльную воду:

— Эта история правдива ровно настолько, насколько нужно. — Деготь между досками, кажется, пытается спастись от его потопа.

17. Заплатил бы, чтобы поглядеть

Штурман утверждает, что вид из вороньего гнезда принесет мне «просветление, успокоение и хорошее поведение».

Если это тест с выбором ответа, то я предпочел бы первое и второе, хотя учитывая, где я нахожусь, с тем же успехом можно жирно обвести третье.

Воронье гнездо — это маленькая бочка наверху грот-мачты. По виду туда влезает один, от силы два человека. Я нахожу это подходящим местом для того, чтобы остаться наедине с моими мыслями. Следовало бы уже запомнить, что моим мыслям не позволено такой роскоши.

Ранним вечером я взбираюсь по истрепанным тросам, окутавшим корабль, как паутина. На горизонте блекнут последние отблески заката, и на небе неохотно показываются незнакомые созвездия.

Ближе к вороньему гнезду сеть тросов суживается и кажется все более ненадежной. Наконец я переваливаюсь через борт насаженного на мачту бочонка и тут же обнаруживаю, что он совсем не такой маленький. Как и нижняя палуба, снаружи он кажется меньше, но внутри он футов сто в диаметре. Здесь, удобно откинувшись на бархатных креслах, сидят члены экипажа, потягивают переливающийся неоновым светом мартини, глядят перед собой отсутствующим взглядом и слушают джазовую группу.

— Ты один? Иди за мной, — приглашает официантка и ведет меня к свободному бархатному креслу, с которого открывается вид на пляшущий по воде лунный свет.

— Ты прыгун? — спрашивает бледный мужчина, сидящий рядом со мной. У него в стакане плещется что-то голубое и, похоже, радиоактивное. — Или пришел просто посмотреть?

— Я пришел прочистить голову.

— Угощайся, — предлагает он, указывая на свой искрящийся стакан. — Пока ты не нашел своего собственного коктейля, можешь попробовать мой. Здесь каждый находит свою смесь, а то на безрыбье придет рак и утащит за бочок. Так здесь заканчиваются все прибаутки. Даже те, которые не в рифму.

Я оглядываю собравшихся — дюжина человек впала в какой-то эйфорический транс:

— Не понимаю, как все это помещается в вороньем гнезде.

— Растяжимость — основной принцип восприятия, — отвечает мой собеседник. — Но если резинка трескается, полежав на солнце, то, мне кажется, воронье гнездо тоже однажды почувствует, что мы злоупотребляем его эластичностью и съежится до своего настоящего размера.