|
Подделка двух французов заставляет его взяться за народные песни Сербии, – и он создает ряд песен, дышащих всею роскошью дикой поэзии дикого народа. В то же время он, по-своему, воссоздает идеал Дон Хуана – и производит драматическую поэму, исполненную первоклассных художественных красот. Не спрашивайте: какое отношение, какую связь имеют все эти произведения с русским обществом, с русскою действительностию? Несмотря на глубоко национальные мотивы поэзии Пушкина, эта поэзия исполнена духа космополитизма, именно потому, что она сознавала самое себя только как поэзию и чуждалась всяких интересов вне сферы искусства. И вот причина, почему русское общество вдруг охолодело к своему великому, своему дотоле любимому поэту, как скоро он достиг апофеозы своего художнического величия. Общество в этом случае и право и неправо: право – потому, что не всем же быть дилетантами и знатоками искусства; неправо – потому, что Пушкин не мог же в угоду ему изменить своего великого призвания – водворить поэзию как искусство в жизни русской. Призвание это заключалось в самой натуре Пушкина, и не его вина, если общество, подобно самому поэту, приняло временное брожение его молодой крови за выражение его натуры…
Как творец русской поэзии, Пушкин на вечные времена останется учителем (maestro) всех будущих поэтов; но если б кто-нибудь из них, подобно ему, остановился на идее художественности, – это было бы ясным доказательством отсутствия гениальности или великости таланта. Вот почему или Лермонтов пошел дальше Пушкина, или он – талант обыкновенный, не стоящий тех разнообразных толков и жарких споров, предметом которых он сделался. В самом деле, есть люди, которые считают Лермонтова не более, как счастливым подражателем Пушкина, еще не успевшим проложить собственной дороги для своего таланта. Это мнение столь мелочно и ошибочно, что не стоит и возражения. Нет двух поэтов, столь существенно различных, как Пушкин и Лермонтов. Пушкин – поэт внутреннего чувства души; Лермонтов – поэт беспощадной мысли-истины. Пафос Пушкина заключается в сфере самого искусства как искусства; пафос поэзии Лермонтова заключается в нравственных вопросах о судьбе и правах человеческой личности. Пушкин лелеял всякое чувство, и ему любо было в теплой стороне предания; встречи с демоном нарушали гармонию духа его, и он содрогался этих встреч; поэзия Лермонтова растет на почве беспощадного разума и гордо отрицает предание. Для кого доступна великая мысль лучшей поэмы его «Боярин Орша», и особенно мысль сцены суда монахов над Арсением, те поймут нас и согласятся с нами. Демон не пугал Лермонтова: он был его певцом. После Пушкина ни у кого из русских поэтов не было такого стиха, как у Лермонтова, и, конечно, Лермонтов обязан им Пушкину; но тем не менее у Лермонтова свой стих. В «Сказке для детей» этот стих возвышается до удивительной художественности; но в большей части стихотворений Лермонтова он отличается какою-то стальною прозаичностию и простотою выражения. Очевидно, что для Лермонтова стих был только средством для выражения его идей, глубоких и вместе простых своею беспощадною истиною, и он не слишком дорожил им. Как у Пушкина грация и задушевность, так у Лермонтова жгучая и острая сила составляет преобладающее свойство стиха: это треск грома, блеск молнии, взмах меча, визг пули. Некоторые критики находят очень смешным, что Лермонтова называют русским Байроном: это действительно смешно уже по одному сравнению трех тощеньких книжек безвременно погибшего поэта русского с огромною книгою компактной печати британского поэта, и это еще смешнее по сравнению колоссальной и всемирной славы европейского гения с яркою известностию в своем отечестве быстро промелькнувшего поэта русского. Еще раз повторяем: это и смешно и нелепо. Но находить сродство в духе Лермонтова с духом Байрона (сродство, которое может быть и не у поэта, как было оно у друга Байрона, Шеллея) и, при условии полного развития Лермонтова, провидеть в нем не такое же точно (что невозможно), но соответственное Байрону явление, – это, по нашему мнению, нисколько не смешно, тем более что близко к истине. |
