Кико был несколько смущен, но отнюдь не выказывал этого. Ему впервые приходилось выступать во время пира в качестве гогия, то есть певца. Вот почему сердечко мальчика билось тревожно. Однако он твердым шагом по чуть заметному знаку отца подошел к дяде Вано, глядевшему на него из-под нависших бровей вопросительно и далеко не ласково, и, взяв в руки болтавшуюся у него за спиной на шелковой ленте чунгури, ударил по струнам ее и звонким серебристым голосом запел ту песнь, которую не раз слышал от покойной матери, умершей три года тому назад, переставляя, однако, имена старой легенды:

Еще долго перечислял Кико своим красивым голоском, лившимся прямо в душу его слушателей, качества своего дяди и троюродных братьев. Струны чунгури мелодично звенели и переливались. Взгляды всех были прикованы к красавцу-мальчику, певшему, как соловей.

Один только Вано да его сын Давидка, казалось, не восторгались пением. Может быть, они чувствовали, что недостойны этих расточаемые им песнью похвал; может быть, просто завидовали этому мальчугану, которому улыбалась жизнь и у которого было все: и богатство, и талант певца, так почитаемый в Грузии, и очаровательная внешность. А тут еще, как нарочно, по окончании пения гости осыпали похвалами маленького певца. Тулунбаш поднял в его честь полную чашу и громко провозгласил:

— Пью за соловушку Алазанской долины, за сокровище князя Павле, за его наследника, маленького князя Кико, за гордость и радость дома сего!

И он одним духом осушил чашу.

Кико посадили рядом с отцом. Женщины повскакавшие со своих мест, угощали его лакомствами, осыпали ласками. От первого Кико не отказывался и с удовольствием уписывал за обе щеки засахаренные фрукты и конфеты, и душистое сухое варенье, и шербет; но от поцелуев уклонялся, по обыкновению. Ведь он же мужчина — не пристали ему эти нежности!

А вокруг него говорили о том, как была бы счастлива покойная княгиня Гемма, если бы послушала пение своего сынка… И еще говорилось о том, что когда вырастет он, князь Кико, и будет едва ли не самым богатым человеком во всей Грузии, будет ли и он так же, как и его отец, помогать бедным соседям.

Кико, услышав это, быстро вскочил со своего места и с пылающими глазами крикнул дрогнувшим от волнения голосом:

— Клянусь святой Ниной, просветительницей Грузии (святая, чтимая всеми грузинами), я пойду по следам моего отца!

И тут же умолк внезапно, смущенный собственной горячностью.

— Молодец, Кико! Славно сказано, орленок! — послышались кругом сочувственные голоса, и несколько чарок потянулось к маленькому князю.

И вдруг он увидел: на него смотрели с холодной завистью и злобой глаза Вано и его сына.

Солнышко уже начало уходить за горы по ту сторону Алазани, когда гости князя Павле стали разъезжаться. Все твердо помнили, что к ночи гостеприимный хозяин должен пуститься в дорогу, и поэтому не хотели задерживать его. Вано и Давидка тоже должны были ехать в своей двухколесной арбе, запряженной волами и теперь доверху нагруженной целой грудой всевозможных подарков, без которых щедрый владелец алазанского поместья никогда не отпускал своих родственников.

Но до отъезда еще оставалось добрых два часа, и князь Павле предложил своим гостям хорошенько выспаться, отдохнуть перед дорогой. Их отвели в небольшую беседку, устроенную на берегу пруда, всю обвитую виноградными цепкими ветвями.

В этой беседке, чудесно приютившейся в тени зеленого навеса, в жаркие летние ночи спал князь Павле вместе с сыном, спасаясь от духоты. Теперь ее отдали в распоряжение гостей. Сам же хозяин примостился на широкой тахте, вынесенной на плоскую крышу дома, устланную коврами и обведенную перилами. Пуская дым из длинного тонкого турецкого чубука, он тихо разговаривал с Кико, успевшим уже переодеться в свой повседневный костюм.