— Тогда дайте вашим людям королевский приказ не дезертировать, — сказал Шарп с издевкой.

— Им скучно! Они волнуются! Они чувствуют себя преданными! — Кили дрожал, но не от эмоций, а потому что он только что поднялся с постели и все еще пытался избавиться от утреннего похмелья. — Они ехали сюда не для того, чтобы учиться, Шарп, — зарычал он, — а чтобы сражаться! Они — гордые люди, гвардейцы, а не сборище новобранцев. Их долг состоит в том, чтобы драться за короля, чтобы показать Европе, что у Фердинанда все еще есть зубы.

Шарп указал на восток.

— Видите ту тропку, милорд? Ту, которая поднимается к седловине в холмах? Ведите ваших людей туда, заставьте их продолжать марш полдня, и я гарантирую вам бой. Французам это понравится. Это будет легче для них, чем убивать певчих. У половины ваших солдат нет даже исправных мушкетов! А другая половина не умеет пользоваться ими. Вы говорите мне, что они обученные? Я видел лучше обученные роты милиции в Великобритании! И при том эти пузатые ублюдки-милиционеры раз в неделю проводят смотр на рынке, а затем ведут отступление к ближайшей чертовой таверне. Ваши люди не обучены, милорд, независимо от того, что вы о них думаете, но если вы отдадите их мне на месяц, они у меня будут острее, чем чертова бритва.

— Они просто давно не практиковались, — сказал Кили надменно. Его гордыня не позволяла ему признать, что Шарп прав и что его превозносимая дворцовая гвардия настолько убога. Он обернулся, пристально вглядываясь в своих солдат, которых муштровали на заросших сорняками каменных плитах плаца. На заднем плане, вдали от башен над воротами, грумы выгуливали оседланных лошадей, готовя их полудню, когда офицеры будут состязаться в искусстве верховой езды, в то время как внутри форта, возле самых ворот, на гладких каменных плитах отец Сарсфилд преподавал катехизис солдатским детям. Процесс обучения, очевидно, давал повод для смеха; Шарп уже заметил, что священника всюду сопровождает хорошее настроение.

— Если им только дадут возможность, — сказал Кили относительно своих солдат, — они будут драться.

— Я уверен, что будут, — сказал Шарп, — и они проиграют. Чего вы хотите от них? Самоубийства?

— В случае необходимости, — сказал Кили серьезно. Он смотрел на восток, в занятую врагами страну, но теперь обернулся и посмотрел Шарпу в глаза. — В случае необходимости, — повторил он, — да.

Шарп пристально смотрел в развратное, опустошенное молодое лицо.

— Вы безумны, милорд.

Кили не обиделся на обвинение.

— Вы назвали бы битву Роланда при Ронсевале самоубийством сумасшедшего? А спартанцы Леонида при Фермопилах — они что, жертвовали собой впустую в приступе безумия? А как относительно вашего собственного сэра Ричарда Гренвиля? Он был только безумен? Иногда, Шарп, прославленное имя и бессмертие могут быть добыты только путем великой жертвы. — Он указал на далекие холмы. — Там триста тысяч французов, а сколько британцев здесь? Тридцать тысяч? Война проиграна, Шарп, она потеряна. Большое христианское королевство унижается до посредственности, и все из-за корсиканского выскочки. Всю славу и доблесть, и блеск королевского мира скоро низведут на уровень банальности и безвкусицы. Все эти отвратительные, жалкие понятия — свобода, равенство, братство — выползли на свет из грязного подвала и утверждают, что могут заменить происхождение великих королей. Мы видим конец истории, Шарп, и начало хаоса, но, возможно, только возможно, дворцовая гвардия короля Фердинанда, прежде чем опустится занавес в конце последнего акта, совершит нечто, достойное вечной славы. — В течение нескольких секунд пьяный Кили был преодолен его другим, более юным и благородным «я».