Элейн вздохнула, постукивая гусиным пером по нижней губе. Она не осмеливалась писать любовную поэму на другом языке, но богемский язык Либуше вряд ли годился, чтобы выразить смятение, овладевшее ее душой. Элейн очень хотелось поговорить сейчас с Либуше, как они часто делали, гуляя по лугам.

Но знахарка добровольно покинула замок, когда Элейн исполнилось шестнадцать лет, оставив в ней постоянное чувство одиночества, которое не убывало до того дня, пока Раймон не сел за стол в главном зале Сейвернейка. Вдохнув запах его перчаток, Элейн начала стихотворение о радости и любви. Она тщательно выписывала каждую букву, чтобы не сделать ошибок и не испортить тонкий пергамент страницы.

– Элейн! – донесся снизу пронзительный голос Кары, не предвещавший ничего хорошего.

Элейн захлопнула книжку, забыв промокнуть чернила, и, пока сестра поднималась по лестнице, спрятала любовный амулет вместе с перчатками Раймона в сундук. Потом опустила крышку и села на нее. – Элейн!

За Карой следовал мужчина в грубой шерстяной одежде, принесший с собой запах пота и скотного двора. Элейн узнала в нем мужа той самой женщины с птичьей фермы, у которой она взяла черное перо в обмен на щепотку имбирной пудры, тайком позаимствованную у Кары. Поднявшись, Элейн сделала реверанс.

– Приветствую тебя, сестра!

Кара возмущенно фыркнула.

– Не разыгрывай невинность, Элейн, – сказала она с заметным итальянским акцентом, хотя уже столько лет жила в Англии. – Что ты сделала с домашней птицей Уильяма?

– Это была не простая домашняя птица, леди, – рассердился тот. Он с негодованием смотрел на Элейн, сжимая в грязных руках шапку. – Это был бойцовый петух, лучший из всех обученных петухов, я припрятал его для Шроветайда. И куры у моей жены все сдохли!

– Я уже слышала, только надеялась, что это неправда, – объяснила Элейн, нагло выкручиваясь. – Сэр Гай сказал, что в городе поголовно вымерла вся домашняя птица.

– Да, поголовно вся, – подтвердил Уильям. – К утру сдохли, так и лежали на дворах и улицах.

– Какие ужасные новости, – вздохнула Элейн.

Ей очень хотелось сесть, но она продолжала стоять, зная, что последует дальше.

– Хуже некуда, это все дела сатаны, – хрипло ответил Уильям, глядя на нее.

Элейн перекрестилась, потом с напускной озабоченностью спросила:

– Так говорит священник?

Фермер тоже перекрестился, когда она поймала его взгляд.

– У вашей сестры дурной глаз, леди, спаси нас Господи, – сказал он Каре.

– Нечестивец! – воскликнула та, перенося гнев с Элейн на него. – Я не потерплю таких слов в нашем доме, предупреждаю!

– Я про цвет, – буркнул Уильям. – Он не похож на голубой.

– Не показывай свое невежество. Леди Элейн знатного происхождения, а у нас такой фиалковый оттенок – признак аристократизма.

– Да, – настороженно сказал Уильям. – Иноземцы.

Кара поджала губы. Ее оливковая кожа и темно-карие глаза свидетельствовали, что она родилась далеко отсюда. Хотя Кара предпочитала говорить с сестрой по-итальянски, она всегда болезненно воспринимала намеки на то, что она не чистокровная англичанка, как ее муж.

– Ты отнял у меня слишком много времени. Обратись со своими жалобами к сэру Гаю, – высокомерно произнесла она.

– Так и сделаю, леди. Я хочу, чтоб он заплатил мне десять крон за бойцового петуха и еще двадцать шиллингов за потерю кур.