Город остался позади, и через минуту-другую уже ничто не напоминало о его существовании. Извивались ленточки резвых речек, изредка проплывали жалкие хутора, с высоты чем-то напоминавшие грибы, – возможно, по той причине, что лес казался густой травой. Тучи разошлись, и в глаза Пантелеймону ударило солнце. Он поменял простые очки на защитные и продолжил обзор.

Время от времени он поглядывал на часы – не нарушился ли их ход, не попали ли они в аномальную зону. Но нет: часы, похоже, шли как положено.

В порядке был и компас: его стрелка не вертелась как бешеная, что отмечалось некоторыми местными исследователями, – во всяком случае, теми, кто сумел вернуться и рассказать об этом. Да, кстати, и в газетах, особенно в желтой прессе, о подобном писали достаточно часто.

Но успокаиваться опасно и безответственно.

Челобитных пристально наблюдал, пытаясь обнаружить в окружающей действительности хоть малый изъян.

Однако главной проблемой на тот момент ему представлялась вожделенная лошадь. Интересно, сколько заломит за нее местное кулачье? По странному обыкновению, невесть куда уходившему корнями, протодьякон причислял к кулачью всех без исключения сельских жителей – впрочем, беззлобно и даже ласково. Он симпатизировал крестьянству, которое нынче то ли существовало, то ли нет: ясности в этом вопросе не было.

«И очень важно на этой самой лошади не заблудиться, коль скоро у меня не будет сопровождающих», – пришло в голову протодьякону.

В его распоряжении – подробнейшая карта, изготовленная картографами Инквизиции, где есть и Крошкино, и Зуевка, и много чего еще, – впечатление такое, что, куда бы ни направился, будет просто рукой подать. В этом коварство всех карт на свете!

Но уж если леший возьмется за него и затеет кружить по оврагам и балкам…

О лешем протодьякон думал совершенно серьезно. Он-то отлично знал, что никаких аномалий не бывает, есть лишь одно – нечистая сила.

Ляпа-Растяпа

Ляпа наблюдал за этими действиями не только растерянно – растерянность его была вызвана другими обстоятельствами, – но и с немалым вожделением.

Он даже облизнулся на стопари и нервно почесал голый подбородок. Борода у Ляпы почти не росла, и лицо у него было бабье, а голос совсем не мужской – не будь у Ляпы многочисленного потомства, его легко можно было бы принять за скопца.

Не то что хозяина хаты!

Сущий медведь, заросший ужасным волосом с головы до ног. Голос рыкающий, ладони лопатой, глазки маленькие, глубоко посаженные, зорко поглядывают из шерсти. Что и говорить – настоящий лесной житель!

Тут тоже выходила ошибка: хозяин был как раз не из местных, человек пришлый. Может быть, он и родился в лесах, а может быть, и нет. Вот уже несколько лет прошло, как он заявился в эти места; пришел один, пешком, с вещмешком. Ни у кого особо не спрашивая, занял пустовавшую избу на окраине села. Коротко назвался ученым из центра, в подробности не вдавался. Сообщил, что немного лекарь и готов при случае оказать посильную помощь.

Его никто и не пытал: места такие, что разный отчаянный люд здесь шастает постоянно. И, большей частью, пропадает бесследно. Изба ничейная, законные владельцы давно перемерли, как и многие в Зуевке, – единственным крупным производителем остался Ляпа-Растяпа; он-то и вытягивал демографию из своей бабы – иссохшей и мрачной, молчаливой особы.

Водились, правда, в Зуевке и другие дети, но их можно было по пальцам пересчитать. А у Ляпы – дым коромыслом, семеро по лавкам, да еще наберется.

Все село молча ждало скорого исчезновения пришельца.