Долго слушать пение не довелось. Едва вынесли статую, толпа застонала. Верующие, тесня нас, рванули вперед.

— Miséricorde! — заголосили со всех сторон. Вонь масла, потных тел, копоти смешивалась с дымом из серебряной кадильницы, чесночным запахом, Святым Прахом и не давала дышать. — Помилуй! Помилуй нас, грешных!

Я забралась на облучок и глянула поверх голов собравшихся. Стало не по себе: религиозных фанатиков я и раньше встречала, но эти казались много фанатичнее и исступленнее. Уже не впервые я непроизвольно схватилась за округлившийся живот. Не пора ли покончить с кочевой жизнью, пока она совсем не опостылела? Двадцать третий год пошел, уже не девочка.

Черный Доктор махнул плащом — отделил себя от толпы, расчистил проход. С каждым его шагом собравшиеся выли все громче, иные падали ниц.

— Miséricorde! Помилуй нас, грешных!

Мы оказались слишком близко к процессии — бежать некуда. Я натянула поводья — мой конь испуганно переступал с ноги на ногу средь напиравшей толпы, которая грозила опрокинуть повозку. Мимо медленно проплыла Богоматерь, накренившись, точно груженая баржа. Многие носильщики брели босые, словно кающиеся грешники, хотя в праздник Девы Марии так не принято. Подобно носильщикам, монахи были в капюшонах, но вот один из братьев спустил капюшон на затылок, и я увидела его лицо, багровое не то от пьянства, не то от натуги.

Моя повозка не двигалась. Платформа со статуей, покачиваясь, проплыла мимо. Я так и стояла на облучке и, на миг поравнявшись с Богоматерью, разглядела пыль, за долгие годы скопившуюся в завитках золоченого венца, потертость на розовой щеке, паучка в уголке голубого глаза. Видимый лишь мне, паучок полз по скуле Девы Марии… Процессия двинулась дальше. За платформой бушевало полное безумие: люди падали на колени, увлекая за собой идущих рядом. Свободные места тотчас занимали другие, наступали упавшим на головы, заглушая вопли.

— Miséricorde! Помилуй нас, грешных!

Слева от меня женщина навзничь упала в толпу и закатила глаза. На мгновенье она безвольным изваянием взмыла вверх на поднятых руках, а потом рухнула наземь: верующие двинулись дальше.

— Эй! — закричала я. — Там человек упал!

Беснующаяся внизу толпа взирала на меня с непониманием. Слов моих никто не слышал. Я щелкнула кнутом над их головами. Глаза моего коня вылезали из орбит, он натянул поводья и переступал с ноги на ногу, стараясь устоять на месте.

— Женщина упала! Расступитесь, да расступитесь вы, ради Бога!

Повозку уже унесло вперед, раненая осталась позади. Любопытные тотчас рванули на освободившееся место. Дикие вопли сменились ропотом, в котором едва слышалось Ave. На обращенных ко мне лицах мелькали облегчение и надежда. А потом случилось страшное.

Упади любой другой, никто бы и не заметил. Как я позднее узнала, во время празднования затоптали четверых: праведные богомольцы и гуляки размозжили их черепа о мостовую. Святая процессия медленно плыла вперед, а верующие расступались, одурманенные ладаном и благоговением. Самого падения я не видела, зато услыхала вопль: сперва одинокий, он вмиг обернулся многоголосым ором, куда страшнее прежнего. Я снова вскочила на облучок и, наконец, узрела произошедшее, хотя даже тогда не сразу поняла его чудовищную суть.

Монах, шедший в хвосте процессии, потерял сознание. «От жары, — апатично подумала я, — или ладана надышался». Вокруг упавшего тотчас собрались люди, разорвали ему рясу — мелькнула белая плоть. Испуганный крик, стон, и люди стремглав бросились прочь от монаха, волнами всколыхнув толпу.

Пара секунд, и волны превратились в обратное течение — толпа развернулась, вместо того чтобы пробиваться к процессии, люди остервенело рвались к церкви. Наши повозки заколыхались: кое-кто из верующих лез к нам, сгорая от желания убраться подальше.