Шевалье быстро вышел.

Действительно, это был Анри.

— Тереза здесь, — сказал ему де ля Гравери, — Вы хотите ее увидеть?

— Нет, сударь, — отвечал Анри. — Это было бы неприлично как для нее, так и для меня. Я даже не буду присутствовать на церемонии бракосочетания. Мой отец, которому я рассказал обо всем случившемся, и который дал свое согласие на это слишком запоздалое искупление вины, мой отец будет представлять нашу семью подле моего несчастного брата.

Но Тереза услышала чей-то голос и, благодаря сверхъестественному чутью, которое порождает глубокая и сильная страсть, она узнала голос Анри.

И прежде чем Шалье смог бы воспротивиться ее намерению, прежде чем он даже мог бы о нем догадаться, она распахнула дверь и, бросившись в объятия молодого человека, произнесла:

— О! Анри, Анри, ты ведь знаешь, что я уступила лишь тебе.

— Я знаю все, моя бедная Тереза.

— Ах! Почему ты меня покинул! — чуть слышно сказала девушка.

— Увы! Я жестоко поплатился за мою слабость, — ответил Анри. — Но встретим, как подобает, наше несчастье. Скоро вы станете моей сестрой. Останемся же достойны — и вы, и я, тех новых уз, которые вскоре соединят нас. Позвольте мне откланяться и удалиться.

— Не покидайте меня в такой момент, Анри, я вас умоляю! Останьтесь рядом со мной до тех пор, пока новые клятвы не разлучат нас вторично.

Анри, который тоже безумно страдал от того, что должен расстаться с Терезой, не нашел в себе сил устоять перед ее мольбой и безропотно согласился проводить ее к своему брату.

Каким бы болезненным ни был для него этот путь, Гратьен настоял, чтобы его перевезли в Париж.

Его положили в особняке в предместье Сент-Оноре.

Шевалье, Тереза, Анри и Шалье застали его отца, господина д'Эльбэна и двух офицеров, бывших секундантами, у кровати раненого.

Вызвали хирурга, который тоже хлопотал вокруг постели больного.

Гратьен лежал на диване, поддерживаемый подушками, он занимал почти вертикальное положение, чтобы помешать крови скапливаться в легких.

Он был бледен, однако в его глазах было выражение спокойствия и ясной безмятежности, которое прежде полностью отсутствовало в его взгляде.

Увидев вошедшую Терезу, тоже сильно побледневшую и изменившуюся под влиянием беременности, поддерживаемую с одной стороны Анри, а с другой шевалье, Гратьен медленно вынул свои руки из-под одеяла, испачканного кровью, и сложил их, как будто прося прощения у девушки.

Его дыхание было таким прерывистым и стесненным, что каждое слово давалось ему с большим трудом. Вместо него взял слово граф д'Эльбэн.

— Мой сын страшно виноват по отношению к вам, мадемуазель; и он понес вполне справедливое возмездие, но как оно жестоко! Постарайтесь же его простить и облегчите своим состраданием последние минуты моего несчастного сына.

Тереза бросилась на колени перед кроватью Гратьена, взяла в свои ладони уже холодеющие руки умирающего и, рыдая, прижала их к своим губам.

Почувствовав это пожатие, Гратьен собрался с силами и попытался с благодарностью улыбнуться своей потрясенной и печальной невесте.

В это время в комнату вошли нотариус и священники, за которыми перед этим посылали слуг.

Первый составил брачный контракт двух супругов.

Затем священник и его помощники, надев свои священнические одежды, приступили к религиозной церемонии венчания.

В этой комнате разыгрывалось поистине величественное действо.

Повсюду были признаки смерти: белье в пятнах крови, разбросанное по ковру, аптечка и хирургические инструменты на предметах мебели; люди с бледными и удрученными лицами, сидящие по углам или стоящие вокруг кровати; среди всего этого звуки рыданий Терезы, прерывающие монотонное бормотание священника, читающего молитву, и заглушающие все происходящее, и пронзительное свистящее дыхание раненого; наконец, лица двух супругов, одним из которых была эта бедная девушка, едва оправившаяся после ужасной болезни, которую ей удалось побороть, и которая, изнемогая от пережитого волнения, казалось, продолжала жить лишь для того, чтобы сохранить жизнь ребенку, которого она носила в своем чреве, а другой, обручаясь с молодой женщиной, одновременно обручался и со смертью, а брачным ложем ему должен был служить гроб, — все это, освещенное дрожащим светом нескольких восковых свечей, составляло одну из самых трогательных картин.