Естественно, что находясь в промежутках этих особых возрастов, Орло помнил о мыслях, посещавших его в ключевые моменты. Но его уговаривали тем, что система самокритики очищает человека от идей враждебных Народу, и он сам верил в это. В возрасте между одиннадцатью и пятнадцатью годами он быстренько задвинул «старые» идеи в самую глубину памяти, иногда даже стыдясь их. Делать это после пятнадцати было уже труднее, но теперь его «преувеличенная правота» сконцентрировалась на том, как уклониться, если ты молоденький дурачок.

Орло проснулся в темноте. Это не было обычным пробуждением.

— То ли это был сон? Или я что-то услышал?…

В темноте возле кровати почуялось какое-то движение. Кто бы это ни был, могло показаться, что он прекрасно здесь ориентируется. Мелькание теней… И вдруг сильная рука упала на рот Орло и сильно сжала. Что было потом, Орло уже не помнил.

Абсолютный мрак.

Когда он пришел в себя, то лежал уже — все еще совершенно одетый — на диване своего кабинета.

Орло моргнул, когда до него дошло, что уже совершенно светло, и где он сам находится.

Он уселся и увидел… фантастика!..

На каждой пластиковой стене, на каждой стеклянной поверхности были изображения живого Мартина Лильгина.

XXI

Чувствует ли диктатор некий шок, когда понимает, что его все предали, и близится крах? Краснеет ли он при этом? Сжимается ли у него все внутри?

Может ли быть такое, когда приходит Большой Страх? Когда все говорит: «Ну все, тебе конец!»

А что с недоверием — может ли прийти оно? Когда думаешь: «Не верю! Такого со мной произойти не может! Только не со мной».

И правда, кое-кто может иметь в себе безумие древнего священного права королей, представления, что ты какой-то необычный, что все силы, какими ты располагаешь, должны немедленно быть предоставлены тебе по первому же требованию…

Но обычно, все они поступают в зависимости от того, кем на самом деле являются.

Никто не знает всего этого наверняка.

На пластиковой стене, которую Орло увидел первой, было заметно, что Лильгин уже немного освоился с необычной ситуацией и даже попытался привести себя в порядок.

Он слегка улыбался. Напевал, когда брился. Затем закончил одеваться.

Потом прошел в свой кабинет и уселся за свой знаменитый стол. За этим столом он завтракал и обедал.

Стол! Он был знаменит тем, что в тех редких случаях, когда диктатор обращался ко всему миру, телекамеры первым делом показывали стол. На нем справа и слева высились бумаги. А когда камера поднималась вверх, диктатор глядел в объектив с рассеянным выражением человека, которому так много еще нужно сделать.

На сей раз, усевшись за стол, он сказал:

— В 10 часов утра по восточному стандартному времени я выступлю с заявлением. А до тех пор я буду занят со всем этим.

Лильгин улыбнулся и указал на груды документов.

После этого он взял из стопки верхний лист, просмотрел его, вызвал секретаря — который, совершенно окаменев, сидел тут же — и стал диктовать письмо. Похоже, что секретарь (молодой мужчина) чувствовал себя неловко. Но Лильгин не обращал на это никакого внимания, продолжая диктовать… нечто об изменениях в колхозных уставах.

Потом он отослал помощника с приказом немедленно отослать письмо. После этого Лильгин стал читать документы. Чуть позже ему принесли завтрак. Он ел и читал одновременно, как делают многие, не желающие терять времени на будничные потребности.

Ровно в десять часов он поднял голову, улыбнулся и сделал следующее заявление:

— Товарищи, рабочие, все те, кто поддерживает Новую Экономическую Систему. Я представляю, как все вы были удивлены сегодня утром, когда увидели мое изображение на одной или другой стене своего дома.