Потапов шумно выдохнул:

— Не знаю… Мне кажется, я знаком с этой женщиной…

— То есть как? — рассмеялся Ингвар. — Ты ее знаешь, а она тебя нет? Впрочем, погоди, погоди, она явно нервничала, и даже кончики ее роскошных длинных пальцев подрагивали. Я заметил это, когда она подписывала контракт.

Потапов облизнул пересохшие губы, спиной привалился к стене.

— Спасибо, Ингвар, я перед тобой в долгу. Ты узнал, когда она улетает?

— Узнаю, это не проблема. Вечером перезвоню. Удачи!

Потапов вернулся на свое место, вытянул ноги, прикрыл глаза. Тотчас же, словно дождавшись наконец этого мига, возникло в памяти двухместное купе «Красной стрелы». Преодолев с легкостью безумия десятилетний барьер, Потапов уселся возле столика, открыл бутылку с пивом, сквозь грохот тронувшегося поезда услышал из коридора детский голос:

— Мусик, иди к окну. Успеешь насидеться. Ух ты, как ты разлохматилась! У тебя сейчас прическа точь-в-точь, как у меня. Ох, мусик, какая же я счастливая, что пошла в твою породу. Я, честно говоря, всегда так волнуюсь, когда мальчишки из класса говорят: «Какая же у тебя, Ксюша, мама красивая!» Всегда думаю: а вдруг вырасту и буду больше походить на папу?

— А что, собственно, ты имеешь против своего папаши? Он очень даже ничего, — возразил ей низкий, чуть хрипловатый женский голос.

Тогда… Потапов отчетливо помнит этот момент — или поезд качнуло, или он вздрогнул от этого влажного грудного голоса, но только пиво из стакана вылилось на бежевые, тщательно отутюженные брюки. Потапов с досадой смотрел на расплывающееся пятно, а его слух напряженно вбирал продолжающийся в коридоре разговор.

— Не-ет, мусик, я не спорю. Папа, безусловно, тоже красивый. Но он брюнет и глаза у него черные, а ты — рыжая, зеленоглазая, длинноногая. Одним словом, мусик, мы с тобой, конечно, дико похожи… но вот только кожей я в тебя не удалась. Нет, ну это нечто — иметь такую кожу, как у тебя! Ты точно легчайшим шелком обтянута! А у меня что?! Сплошные пупыри! Не кожа, а наждак какой-то!

Потапов услышал легкий звук поцелуя и негромкий низкий смех женщины, от которого его кожа вдруг покрылась пупырышками, как у девочки Ксюши.

— Возраст, солнышко, у тебя такой, когда ты переживаешь определенный гормональный стресс. Еще чуть-чуть подрастешь, и кожа станет бархатной, гладенькой… Я бы так хотела отдать тебе все-все, что тебе нравится во мне. Я так тебя люблю, что, будь моя воля, сбросила бы, как Царевна-лягушка, свою кожу и отдала бы тебе. Носи на здоровье!

— И не пожалела бы? Даже если бы было очень больно? — допытывалась довольная Ксюша.

— Для тебя, любовь моя, все, что называется мною. Даже самая невыносимая боль, конечно же, ничто, если это нужно для твоего счастья.

— Ого! А папа говорит дедушке, что у тебя ко мне патологическая любовь. Это правда?

Вновь мягко, точно порыв ветра по верхушкам деревьев, прошелестел низкий смех:

— Любовь — это вообще сильное отклонение от нормы.