— Господин Ивар, — начал он, наконец, когда почувствовал, что может говорить, не выдавая голосом своего волнения, — я чистосердечно прошу у вас извинения. Я вас не знал, иначе не сделал бы вам такого оскорбительного предложения и не унизил бы в своем лице английского офицера. Сам Нельсон всего менее способен оскорбить чувства благородного врага; но мы вас не знали. Не все корсары держатся вашей точки зрения, откуда и произошла эта ошибка.

— Вот вам моя рука, — отвечал Рауль, искренно протягивая ему руку, — мы с вами, капитан Куф, должны были бы встретиться каждый на своем корабле в честном бою за интересы наших отечеств. Каков бы ни был результат этого боя, но он послужил бы залогом вечной дружбы между нами. Я прожил достаточно долго в Англии, чтобы убедиться, как у вас плохо понимают нас, французов. Но все равно! Честные люди повсюду поймут друг друга, и мы с вами будем друзьями то короткое время, которое мне еще остается жить.

Куф взял руку Рауля, и слеза скатилась из-под опущенных век капитана, когда он крепко пожимал ее.

— Это подлое, адское дело, Гриффин, — сказал капитан, — и никогда больше не возьмусь я ни за что подобное, хотя бы мне посулили командование целой эскадрой в награду за него!

— Я всегда думал, что оно не удастся, капитан, и, говоря откровенно, надеялся на это. Простите меня, капитан, но я не могу не высказаться: по моему мнению, мы, англичане, слишком презрительно относимся к другим нациям. Я с самого начала предвидел, что искушение будет бесполезно.

Куф еще раз повторил свои извинения, и после взаимного обмена выражений уважения и дружбы, Рауль удалился в свою парусинную тюрьму, отказавшись от предложенной ему капитаном каюты рядом с его собственной. Гриффин, проводив арестанта, снова вернулся в каюту капитана; и между ними возобновился разговор на ту же тему.

— Вообще это страшно тяжелое дело, Гриффин. Суд над злополучным Раулем Иваром велся вполне правильно, и приговор несомненно соответствовал признанной за ним вине. Но, что хотите, а я верю его искреннему рассказу! Джита — это девушка, которую он любит — сама чистота и правдивость, а ее слова подтверждают его показания. Даже вице-губернатор и сам старый градоначальник говорят то же и склонны думать, что только ради нее Рауль заходил в Порто-Феррайо.

— Я уверен, капитан, что Нельсон отсрочил бы казнь или даже дал бы полное прощение подсудимому, если бы ему представить дело в его настоящем виде.

— Вот в этом-то и все затруднение, Гриффин; мы теперь на таком расстоянии от Неаполя, что нет возможности сноситься знаками, а между тем приговор подписан и должен быть приведен в исполнение сегодня же до солнечного заката; теперь уже полдень.

Гриффин вздрогнул; только теперь вполне отчетливо встала перед ним вся затруднительность положения.

— Какое несчастье, капитан! — воскликнул он. — Нельзя ли послать нарочного к адмиралу?

— Что я и сделал. Я отправил к нему Клинча.

— Клинча! Но, капитан, на это нужен расторопный офицер и… трезвый.

— Клинч достаточно ловок, а что касается его несчастной склонности, то, я знаю, сегодня с ним этого не случится. Я ему дал возможность выдвинуться в глазах Нельсона, а никто с моего корабля не доезжал скорее его до Неаполя на гичке. Мы с ним условились относительно сигналов, которые он нам даст на расстоянии восьми или даже десяти миль от фрегата.

— Разве Нельсон не уполномочил Вас действовать самостоятельно в случае каких-нибудь новых открытий по этому делу?

— Нет. Единственно, что было оговорено, это разрешение отсрочить казнь в случае выдачи подсудимым местонахождения люгера до времени возможности личных переговоров с адмиралом.

— Какая неудача! Но не могли бы вы взять на себя личной ответственности, капитан, и действовать так, как будто бы вы имели на то разрешение?

— Это легче говорить другим, чем на это решиться, — сухо возразил Куф.