Надо сказать, что в Москве в 90-е годы было достаточно эзотерических кружков традиционного толка, включая и этот. Имя Рене Генона (великий метафизик XX века, показавший, что в основе всех мировых духовных традиций лежит единая Премудрость, раскрытая, однако, в разных религиях под разным углом зрения) становилось довольно популярным в Москве. Создавались также и некоторые обобщенные теоретические курсы, где изучался, например, Майстер Экхарт, апофатические христианские богословия, св. Палама, суфизм, буддийские и ведантийские традиционные учения. Но все преломлялось творчески и на основе своего личного опыта.

Глубоковский как раз читал один из таких курсов. Но многие шли в свои собственные невероятные измерения. Метафизика не просто изучалась, но и раскрывалась дальше, в своих еще невиданных доселе гранях. Не было полной фиксации на «старом». Традиция соблюдалась, но и была сильная тенденция к ее естественному продолжению, к иному раскрытию…

В квартире Буранова гостей поджидала Таня Самарова, небезызвестная подруга Марины. Она попросила у Юрия Николаевича разрешения представить ему попавшего в беду молодого человека, по имени Павел, который все-таки имел отношение к изучению метафизики. В общетуманных чертах Таня знала о ситуации, ибо Марина нашептала ей кое-что по телефону. Таню и ее мужа, художника Сергея, Юрий Николаевич хорошо знал по своему кружку.

По дороге Глубоковский сторонкой высказал некоторые свои тихие соображения Марине, по поводу того, как она себя вела с мальчиками. Марина возразила в ответ, что она все-таки включила в свои «объяснения» некоторые «успокаивающие таблетки», причем «нормальные», без всякой тенденции к иллюзорному умиротворению.

Глубоковский вдруг попросился домой, и его туда подбросили… Оставшиеся подъехали к цели и оказались около самой заурядной двухкомнатной квартиры недалеко от центра Москвы. Обставлена она была необычайно просто. Буранов не жил здесь, но нередко принимал приходящих к нему…

Дверь открыла Таня. Она была отрешенна и на мальчиков смотрела с некоторым сожалением.

Непонятно было, жалела ли она «прошлое», или Павла, попавшего в «прошлое».

Здесь все было иначе, чем у Марины. Таня провела гостей в комнату и усадила на жесткий диван. Марина села на стул рядом с мальчиками. Таня же оказалась чуть-чуть в стороне.

В комнату вошел человек – и в присутствии его мальчики замерли. Поразительны были его глаза, ни Егор, ни Павел никогда не видели таких глаз: их взгляд был направлен внутрь себя, как будто этот человек постоянно наблюдал что-то необычайное внутри себя, внутри своей души, и не мог или не хотел оторвать от этого созерцания своего взгляда. Впрочем, во внешнем мире он совершенно нормально ориентировался, но, видимо, этот мир был для Буранова всего лишь тенью. Центр находился в его сознании.

Человек прошел к столу, сел и взглянул на вошедших. В отличие от мальчиков, Марина, конечно, знала и встречала Буранова в разных кругах, но ее порадовало, кроме присутствия этого внутреннего взгляда, выражение бесконечного, совершенно уже вышечеловеческого милосердия в глазах, милосердия, которое распространялось абсолютно на всех. Несмотря на то, что мир для Буранова был как тень, милосердие все равно присутствовало парадоксальным образом. Но это не было эмоциональное или чувственное милосердие, выражение глаз при этом продолжало оставаться отрешенным и глубоким.

Обыкновенный, но тонкий человек, если бы вглядывался в эти глаза, мог бы получить срыв, хотя ничего зловещего в этом взгляде не было, как раз наоборот. Срыв мог произойти потому, что явно виделось наличие в нем иного сознания, чем просто человеческое. Оно всегда присутствовало в нем, без всяких усилий, как его естественное состояние.

– Павел, расскажите вы, что с вами произошло, – сказала Марина.

Павел, обретя вдруг какое-то нервное спокойствие, стал рассказывать.